— Дамы и господа! — разнеслось по залу, и гости почти одновременно повернули головы в сторону занавеса.

Полный, уже начавший лысеть конферансье в бабочке и фраке вышел на небольшую, но хорошо освещенную электрическими лампами сцену заведения. Толстяк картинно поправил тяжелый бордовый занавес, скрывавший от зрителей сцену, и продолжил под одобрительные возгласы посетителей ресторана, в котором не было ни единого свободного места:

— Не имею больше права томить вас ожиданием! — продолжил конферансье, и при этом некоторые дамы, восседавшие лицом к сцене, поспешили опустить в пепельницы свои длинные мундштуки с тонкими сигаретами, приготовившись аплодировать. — Рига и Лондон уже насладились мастерством наших артистов! С них, пожалуй, достаточно! Европа, оставь и нам каплю этого удовольствия!

Самые нетерпеливые из дам начали редко аплодировать, как тут их инициативу подхватили все присутствующие, в том числе и три офицера за столиком возле самой сцены. Последние слова конферансье потонули в громких аплодисментах, достойных скорее театрального зала, а не ресторанного интерьера:

— Дамы и господа! На сцене нашего заведения сегодня и каждый вечер… — конферансье сделал профессиональную паузу, — Пётр Лещенко и его трио!

Занавес беззвучно раздвинулся, и публика восторженно встретила первые аккорды в исполнении музыкантов и солиста в шляпе.

Второй куплет сопровождался хлопками всего зала. Улыбались все — и бухарестские пижоны, и их манерные спутницы, и суровые военные. Не все понимали русский язык дословно, но жизнерадостный ритм, яркая, обаятельная улыбка Петра Лещенко и профессиональная работа музыкантов сделали своё дело — публика была в восторге.

— Этот Лещенко — преинтересный тип, — обратился к друзьям третий офицер из сидевших за этим столом. — Вы знаете, что он русский, Виорел?

— У генштаба нет тем, которыми мы бы не владели, — полковник Кроитору, он же Алексей Тамарин, подозвал жестом официанта, вынужденного отойти к стене, чтобы не закрывать собой артистов. — Мне перепелов, гарнир на ваш вкус и холодной водки.

Приняв заказ у двух других спутников Тамарина в заведении, официант изрёк: «Сей момент» и растворился в облаках табачного дыма.

— Человек интересной судьбы и, безусловно, талантливый. — продолжил беседу Тамарин.

— Удивителен успех, который он получил в Бухаресте, — Георге Шипор, коллега Тамарина по работе в генштабе румынской армии, хоть и занимался тыловым обеспечением, слыл человеком образованным, интеллигентным и считался знатоком искусств — тяга к прекрасному передалась ему вместе с дворянским титулом.

— Что же вас удивляет, Жорж? — спросил Тамарин, кивнув в знак благодарности официанту, принесшему запотевший графин.

— Вы знаете, Виорел, я не ценитель романсов и прочих легкомысленных уличных стилей, потому и поражен той лёгкостью, с которой он покорил столичную публику.

— А может быть, всему своё время? Давно ли наши солдаты гнили в окопах Первой мировой? Вы скажете — очень давно, — предвосхитил Тамарин ответ своего друга. — Люди всё помнят, они устали от постоянного напряжения… А тут — такая лёгкость речи, мелодика замечательная… Этот русский знает, на какую клавишу нажать не только на аккордеоне, но и в душе слушателя.

— Ай… Опять вы с этими своими высокими материями, — жандарм потянулся к рюмке на хрустальной ножке, тонкие стенки которой приняли прохладу напитка и стали покрываться испариной. — Поднимем тост за нашу дружбу! Меня радует, что наш закрытый клуб холостяков не уменьшается в числе! За нас, господа офицеры!

Слова жандарма Букура потонули в музыке аккордеона и словах первого куплета:

Полковники подняли хрусталь под общий шум в зале — гости ресторана «Пётр Лещенко» оценили грамотно составленную программу, и официанты, готовые к такому развитию событий, принялись разливать спиртное.

— У русских водку пьют только после того, как чокаются! — Тамарин протянул руку к каждому из присутствующих за столом, и звук звенящего хрусталя их рюмок влился в общий перезвон зала.

— Если это не поминки, — заметил жандарм Букур, удовлетворенно крякнув, после того, как опустевшая рюмка заняла свое место на столе.

— Закусите, господин полковник, — Шипор отрекомендовал товарищу маленькие канапе с икрой, которые они заказали в числе прочих закусок.

— Вообще я этих русских часто не понимаю, — продолжил жандарм, кивнув Жоржу в знак признательности. — Их песни о любви, о радости, о водке, наконец, а их действия подобны варварским. Они сначала бьются со всем внешним миром, потом бьются между собой, а потом оплакивают погибших и после всего — сочиняют такие стихи.

Официант принёс горячее, и беседа на минуту прекратилась.

— А сколько их по Европе раскидано? Представляете себе? И каждый несет в себе какую-то идею или цель, подкрепленную обидой и жаждой мести, — продолжил диалог Жорж. — Достаточно взглянуть на этот зал, посмотрите. Здесь собрались исключительно сливки бухарестского общества и русские.

— Ну что вы, Жорж… Вот, к примеру, та молодая, красивая женщина в фиолетовой шляпке, которая на русском мурлычет со своим спутником, она кому хочет мстить? — Тамарин обратил внимание собеседников на барышню за соседним столом, манерно курившую сигарету.

— Ааа… Наверняка под этой шляпкой — рой мыслей о том, что где-то под Курском у неё от предков остался спиртовой заводик, — жандарм постучал ножом по графину, показав на водку, и тут же из ниоткуда появился официант, воспринявший этот звук как команду к действию.

— За нашего правителя — Кароля второго! — Букур многозначительно, приподняв подбородок, посмотрел на офицеров, присутствующих за столом. Его склонность к пафосу в самых неподходящих местах была так же известна, как и умение грамотно поддерживать отношения с руководством — благодаря этим чертам карьера жандарма неуклонно двигалась вверх, несмотря ни на какие штормы в политике и министерстве. Сейчас Букур руководил Бухарестской жандармерией, но не считал это пределом своих возможностей.

— И как она вернёт свой заводик? Пойдёт войной на Советскую Россию? — ухмыльнулся Жорж, погружая маленькую мельхиоровую ложечку в кокотницу с прекрасным жюльеном.

— Нет, мой друг. Она пока будет тихо ненавидеть большевиков, а при первом же представившемся случае им нагадит, — продолжил свою мысль Букур. — Их скрытая или явная ненависть к советскому режиму — очень благодарная почва для нашей работы.