И начались поиски. Сначала решили проверить все оставшееся после даоса имущество — возможно, источник галлюцинаций находился в каких-нибудь амулетах или трактатах, которые носил с собой Лю Бань. Однако всю собственность даосскую вместе с подарками уже разобрали скорые на руку китайцы, не желавшие при этом подвергаться ни досмотрам, ни реквизициям, ни, паче того, научным исследованиям. Только внушительная угроза со стороны деда Андрона выгнать всех малых желтых братьев к их китайской матери на другой берег Амура возымела некоторое, хоть и недостаточное действие. Китайцы стали потихоньку свозить на центральную площадь даосские артефакты. Однако сколько их ни исследовали при помощи новейших достижений науки, результата никакого не достигли. Тем не менее осторожные китайцы на всякий случай самочинно сожгли все, что осталось от Лю Баня.

Однако это не помогло — животные безобразили по-прежнему.

Но ученые продолжали свои изыскания. И вот наконец, методом дедукции, а также проб и ошибок, удалось выяснить, что источник заражения — поселковый колодец, из которого все брали воду для питья. Взятая на анализ вода подтвердила, что в ней содержится какое-то количество опиатов — не очень большое, но, видимо, достаточное, чтобы увидеть в собаке дракона, а в барсуке — медведя.

Откуда в колодце взялся опиум? Сначала грешили на ростовщика Чжана, но он умер что-то около года назад. Если бы опиум лежал в колодце так долго, свое коварное действие он обнаружил бы гораздо раньше. Значит, опиум спрятали в колодец сравнительно недавно. Но кто и зачем?

И тут бабка Волосатиха вспомнила, что недавно, выйдя из дома поздно ночью по своим ведьмовским делам, она неожиданно заметила возле колодца старого даоса. Подозрительная, как все ведьмы, она подошла поближе. Но даос успел ее заметить заранее, так что она так и не поняла, что ему возле колодца было надо.

— Ты что здесь делаешь? — спросила она у Лю Баня.

— Пошла прочь, бабка, — неприветливо отвечал ей даос на чистом китайском языке. — Не твоего ума это дело…

Случилось это как раз перед приездом в село уполномоченного Алексеева…

Понемногу картина прояснялась. Очевидно, даос Лю Бань для каких-то своих надобностей держал у себя запасы опиума. Приезд участкового спугнул его, и он избавился от наркотика, просто вывалив его в колодец.

На ученых же опиум не подействовал потому, что, приехав в деревню, они по глупой городской привычке утоляли жажду исключительно молоком. Коровы же пили речную воду и с опиумом почти не соприкасались.

Ученые, продемонстрировав лишний раз победу науки над мистикой, с торжеством уехали обратно в город, а поселок зажил обычной жизнью. Теперь все было ясно, и нас уж больше не посещали ни драконы, ни фениксы, и даже медведи не выходили к нашим дверям, а барсуков мы в расчет не брали.

Однако, несмотря на всю науку, ровно через неделю после отъезда естествоиспытателей у Тольки Ефремова и его жены родился необыкновенный ребенок. У дитяти не было ни рук, ни ног, а вместо них — четыре одинаковые короткие когтистые лапки. Тело же было покрыто кожистым черепашьим панцирем, из-под которого выглядывала большая человеческая голова — безволосая и безбородая, со сморщенной кожей.

Когда Толька Ефремов увидел это чудо природы, его затрясло.

— Опять китаец?! — закричал он, имея в виду старую историю, когда жена его понесла китайчонка от китайского любовника.

Но вездесущий Федя утешил родителей.

— Это не китаец, — сказал он, — это просто хэшан-юй. Рыба-монах…

Все бываловские жители, не исключая даже китайцев и уж в первую очередь, конечно, амазонок не исключая, с младых ногтей знали, а которые не знали, те догадывались: все на свете происходит от любви и особенно — от ее отсутствия.

Конечно, бывает иногда, что от любви ничего не происходит — но это случается крайне редко. Что-нибудь да происходит всегда — браки, дети, разводы, ссоры, разочарования, убийства и самоубийства… И все это — только мельчайшая часть от того, на что способна любовь, и потому не дай нам бог увидеть ее во всей ее грозной и гневной красе.

К любовной теории китайцы наши подверстывали дополнительную философию, говоря, что, кроме любви, твердь земная держится и колышется еще и деньгами. Но даже и тут любовь превосходила деньги, потому что любовь к деньгам страшнее самих денег.

Вопреки китайским воззрениям любовь существовала задолго до того, как под солнцем появились первые общества взаимного кредита, банки и долговые обязательства. Любовь появилась до того даже, как сами деньги вошли в оборот, как бы они там ни выглядели — полузабытыми черепами, ракушками или желто-полосатыми куньими шкурами. Любовь, надо полагать, возникла в тот момент, когда в мире возникла женщина — как бы ни сопротивлялись этой теории зверолюбы, мужеложцы и граждане, склонные к самоудовлетворению и онанизму.

Любви оказались покорны все, даже китайцы, о которых русские сплетничали, что якобы у них нет души, а если есть — то одна на всех, как в муравейнике. Дикое мнение это возникло от китайской деловитой жестокости к животным и общей бесчувственности по отношению к людям. Однако эта концепция все время подвергалась испытанию на прочность. Средний китаец при полном равнодушии к бедам других себя самого жалел необыкновенно и при всяком удобном случае норовил пустить слезу о неудавшейся жизни и несправедливостях, которые с ним творят жестокие люди и судьба-цзаоюй. Но крокодиловые слезы в таком случае проливались исключительно мужчинами — женщины, жизнь которых была еще хуже, не плакали, но лишь стискивали зубы так, что челюсти сводило твердым желваком, каменно стывшим на лице. Ничего другого от них не принималось, потому что кому какое дело до страданий женского сословия, которое если и не приравнено совершенно к зверям-дунъу, то ушло от них совсем недалеко, а может быть, и вообще движется в противоположную от человеческой сторону.

Тем не менее и китайцы, как уже говорилось, становились жертвами любви, причем в совершенно неожиданных случаях.

Известно, что китайцы, в целом покорные судьбе, на судьбу тем не менее рассчитывают мало, особенно же в важных вопросах, таких, например, как вопросы любви. Обычно они не ждут милости от небес, а сами потихоньку подпихивают несговорчивую фортуну в нужном направлении.

Вот и наши, бываловские, едва заселившись в селе, задумались о любви и наряду с редькой, чумизой и пшеницей начали растить конкубинок, хрупких девочек с черными глазами и перебинтованными ногами — золотыми лотосами в пять цуней. Все они — тихие, томные, надменные, живые, проказливые, — все как одна подвергались особенному воспитанию и особой диете. Их выкармливали нежнейшим доуфу, и речными креветками, и рыбой на пару, и орехами — и все так, чтобы они росли тонкими, но белыми и мягкими на ощупь, словно шелковичные червячки, чтобы подлинный инь переливался во всем теле их, как переливается солнечный свет в жемчужине, выхваченной из морских недр странствующим драконом. Конкубинкам следовало быть послушными, но игривыми, маленькими, но не слишком — чтобы мужчинам было куда поместить в них свою пышущую огнем страсть, чтобы кукольные личики их вздрагивали от боли, перемешанной с желанием, чтобы мужчина чувствовал себя огромным и сильным господином, но чтобы госпожой все-таки оставалась женщина.