Генрих в то утро притих, явно взволнованный рассказом гида. От вершины холма к реке они шли в изменившемся расположении духа, объяснявшемся отчасти серьезностью Генриха, а отчасти тем, что изменился окружавший их ландшафт. Они шли через местность, где по обоим берегам Рейна высились крутые холмы с террасами и виноградниками и где заросли казались всего лишь зеленой плесенью на скалах. Неподалеку Рейн протекал мимо скалы под названием Лорелея, пристанища Рейнских Дев — золотой орды немецких стихов и песен. Но впереди их ждал совсем другой ландшафт, где холмы потянулись на восток, в глубь страны, а рельеф местности стал волнообразно меняться. От статуи Германии они осторожно спустились к реке. Когда они добрались до берега, Генрих серьезно, с трудом выговаривая слова, произнес:

— Я коммунист. А весь этот древний патриотический хлам, — и он показал наверх, в направлении статуи Германии, — полнейшая ерунда. Все это вздор… сентиментальщина… все это давно устарело… и должно исчезнуть!

— Коммунист из баварской деревни! — воскликнул Иоахим. — Вот это уже и вправду забавно!

Пол был растроган, ибо не предполагал, что Генрих может о чем-то говорить откровенно — причем с явным равнодушием к тому, какое впечатление производит на своих спутников. Статуя Германии и патриотическая речь гида несомненно вызвали в душе Генриха противоречивые чувства, излившиеся в этом взрыве.

Но Иоахима раздражала даже мысль о том, что Генрих может придерживаться каких-то серьезных убеждений. Рассмеявшись, но и с некоторым презрением, он приподнял Генриха и бросил на траву.

— Коммунист! — вскричал он. — Интересно, кем ты в следующий раз назовешься? Кто тебе сказал, что ты коммунист?

Пока Генрих валялся на траве, Пол заметил яростный, негодующий взгляд, который он устремил на Иоахима. То был единственный увиденный им за время похода признак того, что Генрих наделен самостоятельной индивидуальностью — подавляемой, угнетаемой, мятежной собственной волей. Потом Генрих рассмеялся в своей мягкой, по-детски несерьезной манере, которая так пленяла Иоахима. Он поднялся и, стряхнув с плеч травинки и пыль, сказал:

— Я слушал оратора, который приезжал к нам в деревню и рассказывал крестьянам о коммунизме. Он сказал, что если мы все станем коммунистами, у нас будет много денег, и что больше не будет войн, а о моей маме будут заботиться и произойдет множество удивительных вещей. — Говоря, он пристально смотрел своими узкими глазами на Иоахима. — Наверно, все, что он сказал — чепуха, но я по глупости своей ему поверил.

На лице очарованного Иоахима вновь появилось изумленное выражение. Колеса того лета завертелись вновь.

Иоахим с Генрихом разделись для своего полуденного купания. Стаскивая с себя рубашку, Иоахим воскликнул:

— Коммунистический оратор в твоей баварской деревне! Вот это забавно! А я-то думал, самый великий оратор в Мюнхене — тот националист, о котором рассказывали мне друзья, тот, который произносит такие гипнотические речи, что слушать его ходят, как в театр. Говорят, выступает он весьма убедительно и все верят каждому его слову. Но стоит выйти из зала, как понимаешь, что все это полнейшая чепуха и что ты слушал безумца.

— Да, его я и слушал, — сказал Генрих. — В нашей деревне он всех убедил, в том числе и меня. Теперь-то я понимаю, что все это чепуха. Но я думал, что он коммунист.

Иоахим отвернулся, пожав плечами, и Пол увидел, что Генрих смотрит ему в спину с тем же выражением лица, что и тогда, когда Иоахим бросил его на траву.

Каким-то образом этот взгляд, столь очевидный для Пола, но не замеченный Иоахимом, разоблачил Иоахима в глазах Пола как человека недалекого и равнодушного. Впервые в душе Пола шевельнулись ехидные мыслишки по поводу экипировки, купленной Иоахимом в Кельне для этого путешествия: вельветовые шорты, фланелевая рубашка защитного цвета, берет, светло-коричневые кожаные походные башмаки на толстой подошве. Береты Пол презирал — если их носили не французы — больше, чем все остальные головные уборы. Теперь же он заметил, что этот берет, лихо сдвинутый на ухо, придает Иоахиму, хотя и только в данную минуту, грубовато-самоуверенный вид, лишь подчеркивавшийся голыми коленками ниже линии шортов. Что же до Пола, то на нем были старые серые фланелевые брюки того типа, что зовутся «оксфордскими мешками», подпоясанные тесьмой, и дешевая рубашка в зеленую полоску. Но он думал об Иоахиме, а не о своей неопрятной наружности. Пол сознавал, что его едва ли не презрительное отношение к внешнему виду Иоахима — это мимолетное физическое проявление чувства, которое он питает к Иоахиму и Генриху и которое не так легко поддается определению. Из всего сбивчивого политического заявления Генриха Иоахим понял лишь то, что Генрих глуп. Однако он не сумел понять того, что, позабыв на миг об осторожности, Генрих заговорил серьезно. Для Иоахима это был проблеск искренности, которую он в Генрихе не выносил и на которую отреагировал тем, что бросил его на землю. Если он Генриха любит, подумал Пол, он должен любить все, что в нем истинное даже если истина эта кажется неприятной.

Он заметил, сколь резко отличается ехидный профиль Иоахима от того впечатления, которое он производит, когда поворачивается анфас и кажется человеком великодушным, веселым и проницательным. В профиль он был ацтеком с насмешливым ртом, надменным носом, жестким пристальным взглядом — ацтеком безжалостным, тупым, упрямым, ленивым, своевольным, сутулым. Причина ненавидящего взгляда Генриха была Полу понятна.

Пол взял себе в привычку обращаться с Генрихом отчасти игриво, отчасти ласково — поглаживать его не всерьез, как котенка. В тот вечер, после осмотра статуи Германии, Полу показалось, что Иоахим начинает проявлять признаки возмущения его отчасти игривым, отчасти ласковым отношением к Генриху. А возможно, Пол и сам испытывал чувство вины из-за того, что стал свидетелем горестного взгляда, брошенного Генрихом на Иоахима. Пол уже сознавал, что должен как можно скорее уехать. Во время их утренней беседы он сказал об этом Иоахиму. Поначалу Иоахим и слышать не хотел о его отъезде. Потом он сказал:

— Надеюсь, ты не считаешь, что во время нашего совместного похода я в чем-то тебя подвел?

Пол искренне сказал, что так не считает и все же думает, что последние несколько дней похода Генрих с Иоахимом должны провести вдвоем. Иоахим продолжал возражать, но Пол видел, что он согласен.

На другой день, переправившись на паровом пароме через Рейн, они добрались до Боппарда. Еще в Кельне Иоахим деловито распорядился, чтобы их багаж был отправлен в этот расположенный на полпути городок, где они должны были обсудить планы на вторую часть похода. Иоахим с Генрихом направились в гостиницу, где дожидался багаж Иоахима и Пола. Перед тем, как вновь с ними встретиться, Пол прогулялся по городу. Багаж Пола был отправлен на вокзал, Иоахимов остался в гостинице. (У Генриха багажа, разумеется, не было.) Иоахим с Генрихом решили переночевать в гостинице, оставив там багаж с тем, чтобы его вновь отправили дальше, а потом продолжить поход берегом Мозеля.

До того, как Пол уехал, они успели еще раз переправиться на другой берег Рейна, где была купальня, в которой имелись детские качели — доска на бревне. Когда они искупались, Генрих вскочил на доску и встал посередине, уравновесив ее, а Иоахим с Полом сели по краям. Потом Пол встал, и Иоахим принялся раскачивать доску, на которой стоял Генрих. Пытаясь сохранить равновесие, мальчишка громко расхохотался. Он нажимал ногами на доску, стараясь умерить раскачивание. От этого усилия мышцы его бедер напряглись. Бедра блестели, как красное дерево. Рискуя упасть, он бешено размахивал руками то в одном направлении, то в другом. Волосы, упавшие ему на лицо и глаза, придавали ему свирепый вид дикаря. Потом, испустив вопль, он с почти ужасающим проворством спрыгнул с качелей на землю. В вопле этом Полу послышались и ярость, и смех.