Помогите, говорю я. И повторяю громче: Помогите!

Мне все равно, слышит меня старая миссис Амиль или нет; простыня мокрая, липнет к лицу, ног как будто вообще нет. Я боюсь двигаться — боюсь, что сорвусь и покачусь с лестницы. Я знаю, что мама не придет меня спасти.

Помогите!

Меня обнимают чьи-то руки, становится тепло, я слышу покряхтывание, меня поднимают за ноги, я то ли лечу, то ли падаю — понять не могу.

Тсс, говорит Фрэн, снимая с моей вспотевшей головы простыню. Тсс! Не то они услышат.

Сальваторе крепко прижимает кулаки к груди, вскидывает их над головой.

Фотутто бастардо! Как ты мог так — со мной! Ну почему, Фрэнки? Почему?

Фрэнки прикидывает расстояние — долетит ли звук, услышит ли Джо. Сальваторе теперь не угомонишь.

Хабиб, говорит, изобразив на лице полуулыбку, знаменитую ухмылку Фрэнки. Хабиб…

Он пытается обнять друга, остановить его крики. Остановить его — как угодно.

И бискотти, Фрэнки, слышишь, бискотти! — кричит Сальваторе, чуть не плача. Он делает шаг назад, еще шаг. Фрэнки видит Сальваторе в короткой вспышке света из литейной, видит, как тот оступается, падает, летит вниз — на бетонное дно сухого дока. Криков больше нет. Фрэнки глядит в густую темноту дока, потом туда, где стояли Джо с Паоло. Они ушли. Фрэнки слышит вдалеке рокот мотора. Он остался в одиночестве, он размышляет.

Люка держит мою вытянутую руку над кухонной раковиной. Она загораживает ее своим телом, но глаза мне велит закрыть все равно — словно я могу видеть сквозь нее. Я опираюсь о стол; за Люкиной спиной я вижу эмалированную ванночку, в которой мы моемся вместе, — потом ее накрывают доской и хранят в ней «Доместос» и другие моющие средства. Я ищу, куда, если что, безопаснее будет упасть. Люка собирается сделать мне татуировку; на мне она потренируется, а потом сделает себе.

Думай о чем-нибудь постороннем, тогда больно не будет, говорит Люка.

Я пытаюсь думать о воде, капающей в раковину, но капли редкие, крупные, их звук напоминает о крови. Она поднимает нож вверх, осматривает его, как это делает доктор Килдаре,[13]крутит его во все стороны, на миг все замирает, и только солнечные блики отражаются на кранах и остром лезвии ножа, застывшего в воздухе.

Я не видела, как она выбирала нож, как открывала ящик, где лежат столовые приборы, как рылась в нем, как вытащила лучший отцовский нож с желтой костяной ручкой. Стесанное лезвие кривится стальной усмешкой. Этим ножом отец свежевал кролика.

Люка застала меня врасплох. Утро пронзительно-солнечное. Я вывожу угольком цифры на расчерченных «классиках».

10

Десять пальцев на ногах, десять пальцев на руках. Только не у меня.

9–8

Мамино счастливое число; столько дней прошло с тех пор, как исчезли с деньгами Сальваторе и отец.

7

Люкин возраст.

6–5

Столько нас, сестер, и мой возраст.

4 дня прошло, как социальные службы отыскали маму.

Я перебираю потери и обретения: Марина, кролик, отец, еще бы немного — и мама. Селеста уехала в свадебное путешествие, так что она не в счет. Фрэн тоже уехала: говорят, если она будет вести себя хорошо, возможно, вернется домой. С обретениями хуже. Не могу вспомнить ничего. Я думаю про 3–2 и 1, про то, что обозначают эти цифры, но тут надо мной нависает тучей Люка.

Уродина, ты шестерку задом наперед написала, заявляет она и забирает у меня уголек. Трет ногой неправильную шестерку, перерисовывает ее заново.

Я первая, говорит она. Кидает перед собой уголек и прыгает.

Раз — фигня, два — фигня, три — дерьмо, четыре-пять! — вопит она. Она наклоняется поднять уголек.

Уродская игра! Для малышни! и швыряет уголек в высокую траву.

У меня игра покруче, говорит она замогильным голосом. Пошли!

И направляется к дому. Мой затылок холодеет — так бывает всякий раз, когда я узнаю, что Люка что-то задумала. Наверняка какая-нибудь гадость. Но скоро полдень. Скоро придет Карлотта. Тогда я буду в безопасности.

Карлотта сидит в гостиной, зажав ладони коленями, и тихонько всхлипывает. Над ее головой топот ног. Что-то рвется, падает с треском и грохотом мебель, хрустят грампластинки — это крушат коллекцию Сальваторе. Напротив сидит в кресле Сальваторе Илья Поляк и говорит, говорит, говорит.

Конечно, миссис Капаноне, это ужасно. Очень вам сочувствую. Но вы поймите — Джо вне себя. Он в ярости. Если найдет Сальваторе — ему конец.

Сальваторе на такое не способен, говорит она. Зачем ему самому у себя воровать?

Илья прикрывает глаза, кивает.

Да знаю я — все мы знаем. Так куда он пошел?

В «Лунный свет», куда еще? Я и полиции это сказала. А они мне не верят!

В день свадьбы Сегуны?

Даже Илье это кажется нелепостью.

Взять бискотти для Мэри, говорит Карлотта, уже уставшая объяснять. Он мне так сказал.

Для Ильи этот разговор не важен. Он его ведет исключительно из вежливости. Чтобы она под ногами не мешалась. Ищет в кармане портсигар, достает, вопросительно глядит на нее.

Вы не возражаете?

Карлотта встает и идет к комоду за пепельницей. Пепельница тяжелая, из желтого агата. Она стоит у него за спиной, прижимая холодный камень к груди.

Где же он? — спрашивает она себя. Пятнадцать лет в браке, ни дня друг без друга. Карлотта отлично понимает, что значит улыбка Ильи. Он прекрасно знает, как это бывает: мужчины уходят со свадьбы и отправляются в бар. Пьют, играют в покер. И возвращаются домой. А он не вернулся. Сальваторе всегда возвращался домой. А тут — не вернулся.

Стукнуть пепельницей прямо по блестящей лысине. Карлотта делает глубокий вдох, аккуратно ставит ее на пол у ног Ильи.

Ничего нету, босс, говорит молодой человек, распахнув дверь. Мы кухню проверим, ладно?

Карлотта идет за ними. Это ее владения. Двое мужчин умело шарят по шкафам и ящикам, трясут консервные банки, вскрывают ее маринады и компоты. Один пальцем подцепляет кусок джема из банки и отправляет себе в рот.

Прекрати, Рой, говорит Илья. Давай работай.

Вот, только это, говорит Карлотта, снимая с полки коробочку из-под чая. Мои сбережения.

Внутри несколько свернутых в трубочку банкнот, марки «Грин шилд»,[14]кучка шестипенсовиков.