Да и то, разве такая мелочь, как носки под диваном, способна разрушить истинную любовь?

– Мои родители – алкоголики, – мрачно сознался драгоценный.

И Женька ахнула.

– Я ушел из семьи, когда мне было шестнадцать, – заявил он, глядя в окно. – И всего добился сам. Если появлюсь, то посажу всю семейку на шею… нет уж.

Делиться нажитым с теми, кого не считал родными, равными себе, драгоценный не желал. И Женька запретной темы больше не касалась, боялась потревожить раненое его сердце.

Дура.

– Ну, идем, что ли? – Вовка держал Женьку за руку, хотя она вовсе не собиралась вырываться и сбегать. – Ба! Я вернулся! Мы вернулись!

Его голос потревожил пушистого ленивого кота, пригревшегося на солнце.

Двор был уютным. Те же ирисы под окнами. И выкрашенная в яркий желтый цвет лавка.

Беседка.

И стол под навесом. Бронзовый самовар, над которым дымок подымался, и моложавая подтянутая женщина в вельветовых брюках. Почему-то Женька представляла себе Вовкину бабушку иначе.

– Здравствуйте, – сказала Женька, испытывая преогромное желание спрятаться.

– Это Женька, – Вовка спрятаться не позволил, вытолкнул Женьку вперед. – А это баба Галя.

– Галина Васильевна, – представилась женщина.

На вид ей было вряд ли больше пятидесяти. Круглое румяное лицо со слегка поплывшими чертами морщины не портили. Разбегались гусиные лапки, наметились складки возле губ.

Она любила и умела улыбаться.

Галина Васильевна протянула руку, на которой вспыхнул красным глазом рубиновый перстень.

– Вы садитесь, Женечка, – сказала она. – Не обращайте внимания, я так, по-домашнему… устали, небось?

– Нет.

– Устали, мне Антонина сказала, что вы на старом кладбище порядки наводить собрались… Вовка, мог бы и помочь…

– Помогу, – охотно согласился Вовка.

А ведь похожи…

– И сегодня мог бы, валялся до полудня… – Галина Васильевна ворчала беззлобно, и Вовка улыбался. Здесь, в чужом дворе, стало вдруг легко.

И не важно, что ищет драгоценный, а когда найдет – Женька ведь знала, что найдет всенепременно – устроит скандал. И кот несчастный, убитый ли Сигизмундовым неведомым сообщником, или же сбитый машиной, остался где-то в другом мире. В нынешнем был стол, накрытый под старой яблоней. И скатерть с красной бахромой, старый, советских еще времен фарфор. Алюминиевые кружки и кастрюля с облупившейся эмалью. Вареная картошка, которую Галина Васильевна посыпала укропом щедро. Маринованные лисички, свежие огурцы с пупырышками… мясо, подливка… варенье и чай… неторопливая беседа обо всем и сразу.

С этой женщиной было невероятно легко. Почти как с мамой… и мелькнула мысль, что маме Галина Васильевна непременно понравилась бы этой своей обстоятельностью.

И еще ирисами.

– Мне Вовка корневища прислал, – сказала она. – Вон тех, беленьких… старый сорт, уже вышел из моды, а мне нравится…

Зеленые свечи-стебли и белые махровые лепестки, яркие этой белизной…

– С них-то все и началось. Я прежде как-то цветами не увлекалась, а они проросли… и влюбилась.

Она глядела на Вовку с какой-то непередаваемой нежностью, от которой Женьке становилось неудобно, точно она, Женька, подглядывала…

– Ба, – Вовка тоже смущался.

Краснел. Это было странно, такой огромный, а краснеет легко. И трепетно держит в руках фарфоровую чашку…

– Вот те, лиловые, он мне из Франции привез… а те – из Англии… и из Алжира… Туниса.

Вовка вдруг помрачнел, попросив:

– Не надо.

Тихо, шепотом почти. И ненадолго за столом воцарилась неудобная тишина.

– Все время забываю, – призналась Галина Васильевна. – Бывает оно…

Пчелы кружились над розетками с вареньем.

– Это Антонина наша ульи держит. И медом приторговывает, и воском, и еще пергой… из меда-то она много полезного делает, – теперь голос Галины Васильевны звучал нарочито бодро, и эта бодрость нотой фальши разрушала уют двора.

– Ба, – Вовка тоже, наверное, почувствовал, если потянулся, накрыл руку Галины Васильевны. – Ты лучше Женьке про князей расскажи!

– Князей?

– К ней Сигизмунд с утра заглядывал, – Вовка нахмурился и добавил: – С-скотина…

– Вова, не ругайся!

– Я ж не ругаюсь, я мнение выражаю… а он скотина и есть. Прикинь, Женьке наговорил, что типа книженцию ваяет про этих князей, а ей на порог кошака дохлого подкинули.

– Женя?

Женька кивнула: не выдумывает Вовка.

– Было… неприятно, – осторожно сказала она. Почему-то здесь за свой страх было стыдно, пусть он и не исчез вовсе.

– Вова?

– Я с ним поговорил, ба, больше не сунется. А сунется, шею сверну, – Вовка сказал это просто, с улыбкой, но Женька поверила – и вправду свернет. Да и жива была в памяти давешняя некрасивая сцена. – Так расскажешь?

– Про князей?

– Ага, – он подпер щеку рукой, готовый слушать.

– Вот же… сколько лет тебе, – Галина Васильевна взъерошила волосы. – Взрослый уже, а по-прежнему сказки подавай… правда, эта сказка не очень веселая. Зато настоящая. Что вам Сигизмунд рассказывал?

– Немного, – вынуждена была признать Женька. – Склеп показал. И сказал, что это семейный, князей… Тавровских, правильно?

– Да.

– И что Тавр – это бык по-гречески…

– В принципе, тоже верно.

– И что они были прокляты… сами себя извели, еще до революции.

– В целом верно, – Галина Васильевна сцепила руки.

Аккуратные руки, мягкие, белокожие. И с маникюром, по которому в жизни не догадаешься, что хозяйка с цветами возится. А у Женьки вечно все не так. Она ходила к маникюрше, тогда, в другой жизни, где драгоценный требовал, чтобы его спутница вела себя подобающим образом. Она старалась, только почему-то лак на ногтях не держался, да и сами эти ногти слоились.

Не стоит думать о прошлом.

Тем более, о таких вот пустяках, которые к нынешней Женькиной жизни отношения не имеют. Она скосила взгляд, убеждаясь, что черно-зеленая кайма из земли и травы никуда не исчезла.

– Перчатки надевать надо, – наставительно произнесла Галина Васильевна. – Я тебе дам. Я сама раньше так возилась, пока занозу не загнала, а та возьми и загноись…

Наверное, она права. Женька все руки себе исколола осотом, а у забора поднялись кусты колючника, и крапива встречается. С крапивой ей не сладить никак…

– К усыпальнице не лезь. Там земля мягкая, подземными ключами подмытая. Еще провалишься…