— Гм… Кажется, да…

— Нет, не поняла. Ты просто так говоришь, Лили — детка. Во всяком случае, смерть — это не сидеть перед Чистым Светом. Долго-долго. А теперь давай поедим. Что закажешь? — Большим черным бумерангом он указывает на прикрепленные к стеклу картонные звезды. На них в разном порядке перечислены блюда из яиц (пашот, глазунья, омлет), колбаса, бекон, бобы, черный пудинг, белый пудинг, фруктовый пудинг, один кусок, два куска, бобы и помидоры. На одной написано: «Настоящий английский завтрак», на другой — «Настоящий ирландский», на третьей — «Настоящий мертвецкий».

Когда я впервые оказалась в Лондоне в конце пятидесятых, слова «настоящий английский» вызывали у меня изжогу. Стоило мне их произнести, и нёбо покрывалось липкой пленкой. Заметьте, в те дни — когда мы чувствовали карточную систему на собственном брюхе — завтрак в кафе обычно состоял из «чая и двух ломтиков». Двух тонких мертворожденных ломтиков белого хлеба с маргарином. Абсолютно безжизненных. По правде говоря, англичанам на самом деле нравилось нормирование продуктов. Только из-за него они не раздулись и не лопнули ко всем чертям — ведь им приходилось поглощать огромное количество углеводов. Со временем я тоже приучилась и даже привыкла к этому гнусному занятию — смазывать стенки своего желудка толстым слоем жира. Подобно пересекающему Ла — Манш пловцу, я ныряла в бурное внутреннее море своих неврозов — самозабвенно, с головой, намазавшись жиром.

Да, в прошлом подавали другую еду.

— Хоте-е-ли бы вы за-автракать в Аме-е-ри-ке?.. — заливается литопедион.

А я-то совсем про него забыла. Но вот он, сидит на столе среди бутылочек с соусом.

Фар Лап и ухом не ведет.

— Лили, что закажешь, детка?

— А что ты посоветуешь?

— Я бы взял настоящий мертвецкий…

— Да, мы всегда берем настоящий мертвецкий, — вставляет Костас, — всегда. — Таксист закуривает «ВН» и выпускает мне в лицо струйку голубого дыма.

— Тогда настоящий мертвецкий, — бормочу я, и Фар Лап поднимает вверх три пальца.

Его сигнал замечает тип с бочкообразной грудью, приглядывающий за бойлером.

— Три мертвецких — заказ эксгумирован! — кричит он.

Но я не реагирую на эту фразу, я собираюсь накинуться на невежу Костаса за то, что он пускает дым в лицо женщине, умершей от рака всего несколько часов назад, как вдруг замечаю, что дым не ест глаза и даже ничем не пахнет.

Все запахи куда-то исчезли. Я втягиваю, раздувая ноздри, спертый воздух кафе — абсолютно ничем не пахнет. Ни жиром, ни яйцами, ни проклятым мясом, ни сигаретным дымом, ни потом — ни-чем.

— Фар Лап, — говорю я, — я не чувствую запахов.

— Что-что, Лили-детка?

— Я не чувствую запахов.

— Как же ты можешь их чувствовать? Ты же умерла, детка. Я тебе говорил — у тебя теперь тонкое тело. Оно не отражает света. Не устает. Ему ничего не нужно — ни еды, ни секса, ни-чего — понимаешь? Вот потому-то ты и не чувствуешь запахов — подумай, детка, зачем тебе запах? Йе-хей?

— А завтрак? Зачем мне настоящий мертвецкий завтрак? И вообще… что я с ним буду делать?

— Увидишь.

— Точно, — вставляет Костас, ткнув в воздух сигаретой, — сейчас сами увидите, леди. Быть мертвой — значит смотреть и слушать.

Смотрю. К нам приближается кокни с бочкообразной грудью, неся три мертвецких завтрака — в каждой руке по тарелке, на правом запястье еще одна, а с левой руки свисает пластиковая корзинка. И тут я вижу, что под каждым из столов стоит корзинка, и все проводники едят свой настоящий мертвецкий завтрак, сначала тщательно его пережевывая, а после отправляя в корзинку, не всегда с безупречной точностью. Новоумершие ошарашенно смотрят на это безобразие — и я, полагаю, в их числе.

— Черт возьми, Фар Лап, значит, так вы едите?

— Да, — отвечает он, накалывая кусок колбасы на вилку и отправляя в рот.

— Но зачем? Зачем вы это делаете?

— Ритуал, Лили-детка. Сам я… завтракаю только тогда, когда привожу сюда новеньких, ну а другие… они проводят в Далстоне целую вечность, так почему бы им не поесть — даже если они не могут глотать?

— А сигареты? — обращаюсь я к Костасу. — Зачем вы курите?

— Вы раньше курили, леди?

— Курила? Разумеется, курила, еще как. Поэтому я и здесь!

— Ладно, ладно… а вы когда-нибудь курили в темноте?

— Случалось.

— Но ведь не часто — так?

— Пожалуй.

— Вот-вот. Потому что вам нужно было видеть. Видеть дым. Это не менее важно, чем чувствовать. Тогда почему бы нам не курить? Хотите сигарету?

Мне хочется закурить «ВН» сильнее, чем съесть настоящий мертвецкий завтрак, который, впрочем, ничем не отличается от настоягцего английского. И вот я беру сигарету, а Костас подносит спичку. Дым безболезненно играет на аккордеоне моих изношенных легких.

— Как называется это место? — спрашиваю я сквозь собственную эктоплазму.

— Да никак, — отвечает Фар Лап. — Мы называем его просто кафе. — Он слизывает с матовой верхней губы глянцевую полоску яйца.

— Потому что в Далстоне всего одно кафе?

— Да нет… Просто это самое старое, йе-хей? Ведь Далстон — это цистрикт.

— Что?

— Цистрикт… он раздувается, потом сжимается и снова раздувается. Это и есть цистрикт.

— Не понимаю.

— Ну… скоро сама увидишь… кончила есть?

— Да я и не начинала, — отвечаю я и гашу окурок в желтке. Мертвецкий завтрак, в самом деле.

— Прекрасно… Тогда пошли. — Наше трио встает, направляется к стойке, петляя между столиков, и, к моему изумлению, Фар Лап расплачивается.

— Ты дал им денег? — спрашиваю я, пока мы направляемся к машине. — Разве в таком месте, как это, нужны деньги?

Он поворачивается ко мне.

— А почему нет? Это место ничем не хуже других. Нужно убирать улицы, платить учителям, прочищать канализацию… Здесь не какой-то там отель. Повторяю тебе, Лили, мертвецы такие же люди, как живые.

— Но только мы не можем чувствовать, обонять или любить…

— Или испытывать боль! Или пахнуть, или потеть и все такое. Это оборотная сторона медали, — говорит Костас, которого, похоже, ободрила гибельная трапеза — он залезает в машину со смертельной живостью.

Пока он разворачивается, я снова начинаю приставать к Фар Лапу.

— Если в этом кафе завтракают умершие и их проводники, то почему там подают и обычную пищу?

— Йе-хей. Туда заходят и другие люди.

— Ты хочешь сказать — живые?

— Кто еще?

— Хорошо… и ты хочешь сказать, что их не пугает вид жмуриков, выплевывающих пищу?