– Да, я должен был выпрыгнуть с парашютом, и досталось моей ноге.

Он улыбнулся и кивнул. Мы нашли точки соприкосновения для взаимопонимания. Мы прошли через одно и тоже испытание, и это создавало связь, которая была более сильной, чем то, что могло разделять нас, – в том числе цвета наших мундиров. Мы обменивались впечатлениями о наших прыжках при помощи жестов и гримас. Скоро мы так увлеклись беседой, что почти забыли, где находимся.

Время от времени Старик спрашивал:

– Что он сказал?

– Он рассказывает мне о своем прыжке с парашютом.

Я перевел несколько фраз.

Как и в моем случае, у американца это был первый прыжок. Испытав ощущения, когда вы болтаетесь на веревке между небом и землей, не требовалось много слов, чтобы понять друг друга. Что касается моего неважного английского, это было совсем неплохо.

Через некоторое время я сказал ему:

– Несколько недель назад мы похоронили одного из ваших товарищей в конце нашего летного поля. Его парашют не раскрылся.

– Откуда он прилетел?

– С Сардинии. Он был из группы «Мародеров». Его самолет взорвался в воздухе. Он был единственный, кто выпрыгнул из него, как вы сейчас.

Американец замолчал и опустил голову. Когда я посмотрел на Зиги, то увидел, что у него покраснело лицо.

– Мы похоронили его там, где он упал, и поставили на его могиле крест.

– Спасибо.

Снова наступила тишина. Чтобы нарушить ее, я сказал:

– Давай, парень. Выпьем за здоровье твоего и моего парашютов, благодаря которым мы оба теперь здесь.

Он поднял свой стакан и выпил. Беседа продолжалась исключительно вокруг тем, связанных с полетами, другие тоже начали спрашивать его, и мне было интересно узнать, как он ответит на некоторые вопросы.

– Что вы думаете о нашем «Мессершмитте»? – Мой вопрос застиг его врасплох, и я увидел, что он на мгновение задумался.

– Мы очень довольны тем, что видим их в воздухе так мало, – сказал он наконец.

Это был искусный ответ. Мы могли истолковывать его так, как нам нравилось. Я ждал, когда вопрос задаст он.

– А что вы думаете о «Крепостях»?

Он улыбался, казалось предполагая, какой будет ответ.

– Нам очень жаль, что мы видим их так часто.

Мы засмеялись, и напряженность исчезла. Внезапно мы затихли и в замешательстве посмотрели друг на друга. Мы только что признали нечто, что должны были всеми силами скрывать.

Американец заметил наше смущение и тактично произнес:

– Я очень поражен. Я никогда не думал, что сегодня вечером буду приглашен на обед в немецкую офицерскую столовую. Это совершенно непредсказуемый сюрприз.

Я перевел. Старик сказал мне:

– Хенн, передайте ему, что он не должен волноваться. Спросите его, не думает ли он, что наши «Мессершмитты» пилотируют каннибалы.

Американец искренне рассмеялся.

– Нет, я так не думаю. Это все пропаганда, – добавил он.

– Вы совершенно правы. Это лишь шутка.

Я не смог удержаться, чтобы не подумать о наших официальных коммюнике и некоторых статьях, появлявшихся в Das Reich.

– Если бы не было никакой пропаганды, то ни вы, ни я не были бы здесь – вы со своей перевязанной головой, а я со своей лодыжкой, похожей на футбольный мяч.

Американец дал нам понять, что он чувствовует то же самое.

В этот момент Гюнтеру в голову пришла идея. Он настроил радиоприемник на волну американского военного гарнизона в Бари. Сестры Эндрю пели свинг.[132] Американец стал отстукивать ритм и насвистывать. Он, казалось, испытывал удовольствие. Затем, когда эта запись закончилась и диктор стал зачитывать название следующей, он очень предусмотрительно начал насвистывать «Лили Марлен».[133]

Вокруг засмеялись. Мы знали, что каждый в союзнических войсках знал эту мелодию. Очевидно, что этот парень и я имели много общего. Внезапно в дверном проеме появился караульный.

– Приказ из штаба корпуса. Я прибыл, чтобы забрать военнопленного.

Он не знал нашего командира группы. Последний вскочил на ноги и произнес:

– Что вы сказали? Вы прибыли за американцем? Убирайтесь отсюда вон к чертовой матери или получите от меня пинок под зад.

– В штабе в Витербо ждут его для допроса.

– Хорошо, мы доставим его туда завтра утром. А теперь проваливайте.

Караульный исчез в ночи.

– Это был эсэсовец? – спросил американец. Он побледнел.

Я покачал головой и перевел:

– Он спрашивает, не был ли этот солдат эсэсовцем?

Наступила тишина, а затем командир сказал:

– Что заставило его подумать об СС? Они не будут иметь к нему никакого отношения.

Американец, казалось, сильно удивился.

– Возможно, – ответил он.

– Не может быть никакой речи о «возможно». Вы не должны волноваться. Этот человек – фельдфебель люфтваффе, который прибыл, чтобы забрать и доставить вас в штаб авиакорпуса, а не в СС. Они обычно пытаются вмешиваться в дела, которые их не касаются, но что касается непосредственно вас, то ситуация абсолютно ясная. Вы принадлежите люфтваффе.[134]

Я на мгновение задумался. «Как получилось, что этот незнакомец боится СС? Что это означает? Кто-то, должно быть, обратил его внимание на них. Он не мог придумать это сам». Впрочем, никакого приемлемого объяснения я так и не нашел.

Потом мы хором пели песни. Они, должно быть, произвели некоторое впечатление на нашего военнопленного, поскольку он тоже постарался продемонстрировать свой певческий талант. Результат оказался прискорбный, и Зиги произнес:

– Он поет столь же фальшиво, как шипящая сковорода.