наконец, нашел работу, куда меня взяли, потому что там брали всех, кто туда хотел. Потому что туда не хотел никто. Работали там только от безвыходности. Так я стал сортировщиком на овощебазе. Знаете, что это такое? Это ты целый день в плохо освещенном, промозглом даже жарким летом бетонном ангаре без единого окошечка перебираешь горы помидоров и огурцов, отделяя уже сгнившие овощи от собирающихся это сделать. Вонь там стояла такая, что в первые дни мне приходилось каждые полчаса выбегать вон с этого кладбища овощей, чтобы не стошнило. Это не говоря уже о склизкой гадости, которая после дня работы была у тебя везде – и на волосах, и в ушах, и в карманах. Нужно ли говорить, что после овощебазы я год не ел овощи? Зато овощным могильщикам платили пять рублей за смену. В первый же день, когда я пришел с работы, вонючий и страшно уставший физически от монотонного непрерывного труда и морально от того, что меня тошнило весь день, папа приподнял брови и спросил, в какое дерьмо, судя по запаху, я влез на этот раз. Услышав мой обиженный ответ, что это не дерьмо, а сортировка овощей, нужная, чтобы заработать денег на Йошкар-Олу, мама, конечно, охнула, но папа не дрогнул: «На неделю тебя там хватит. Не дольше». Если бы он так не сказал, может быть, так бы и случилось. Но теперь я точно не мог отступить и был готов «назло бабушке отморозить себе уши». Я продержался ровно месяц и вышел из этого ботанического ада, унося с собой 135 рублей.

Теперь мне хватало не только на билеты, но и на китайскую лапшу. Родителям нечем было крыть. Мама плакала, но понимала, что удержать меня силой невозможно. Папа говорил: «Да пусть едет, Женя! Пусть едет. Он же думает, что он уже взрослый! Пусть едет!» Ну я и поехал. Дал обещание позвонить с телеграфа Йошкар-Олы. Мобильников тогда не было, дороги было – трое суток, с пересадкой в Москве, и даже папа, несмотря на хладнокровный вид, сказал мне, покусывая усы, когда я выходил из дома: «Ты там смотри…» – «Буду», – ответил я, подхватил рюкзак, гитару и захлопнул дверь.

Ну да. Да. Гитару. Как же я мог поехать к Олесе в Йошкар-Олу без гитары. А серенады? К тому же с гитарой я был нарасхват в любой компании – от студентов до туристов, наполнявших вокзалы и поезда нашей необъятной Родины.

Путь до Йошкар-Олы был прекрасен. Я даже экономил на еде. Я пел – меня угощали. Трое суток пролетели как три часа. И вот в 6 утра я вышел на перрон столицы Марийской АССР. Три дня в поезде не сделали меня чище. Но я об этом не думал. Я вообще не думал о том, что думали другие, тем более взрослые люди, когда видели молодого лохмато-длинно-черно-волосого, небритого, с серьгой в ухе, в рваных джинсах и с гитарой на плече меня. Короче, через час я стоял перед квартирой номер 15, в доме номер 26 по улице Испанских Интернационалистов. Ни одной, даже самой мимолетной и коротенькой мысли о том, что нужно для начала позвонить, что еще очень рано, не промелькнуло в моей голове. Я думал только об эффекте, который произведу на Олесю, преподнеся ей такой роскошный сюрприз. Нажав на кнопку звонка, я закинул гитару на плечо и принял эффектную позу вполоборота к двери.

Дверь открыла дама возраста моей мамы, в халате, как у моей мамы, и с бигуди в волосах, как у мамы. Я почему-то не думал, что дверь может открыть не Олеся.

– Здравствуйте, а Олеся дома?

– Здравствуйте. А вы кто?

– Я – Олег, ее друг.

– А почему так рано, Олег?

– Я с поезда.

– А… ну тогда все понятно. Олеси нет дома. Она бегает. Извините, мне нужно на работу собираться.

Олесина мама закрыла дверь, и я остался стоять в эффектной позе на лестничной площадке. Ну, в общем-то, ничего страшного не случилось. Я понимал, что, раз Олеся бегает, значит, она когда-нибудь да прибежит. С собой в рюкзаке у меня были бутылка молока и батон, купленные в привокзальном продуктовом магазинчике. Я вышел на крыльцо подъезда, сел на ступеньки, положил рядом гитару и рюкзак и принялся за свой завтрак, рассматривая окна стоящей напротив девятиэтажки. У каждого окна – свой человек, думал я. У каждого человека – свое окно. Когда я уже приканчивал молоко, из-за угла дома показалась Олеся, и я замер с батоном и бутылкой в руке. Словно с державой и скипетром. Просто король.

Олеся. Невозможно было стать еще красивее, но у нее получилось. Ее густющие черные волосы были собраны в тугой хвост, ресницы, казалось, стали еще длиннее, а черты лица как будто обрели законченность произведения искусства. Она совсем лишилась беззащитной угловатости подростка, и в каждом ее шаге было столько грации и уверенности, словно это не девушка возвращалась домой с утренней пробежки в парке, а олимпийская чемпионка по художественной гимнастике и заодно по фигурному катанию и синхронному плаванию несла олимпийский факел.

Она меня не узнала. Бросив на меня взгляд, в котором читалось, мягко скажем, осуждение моего вида, она попыталась проскользнуть по ступенькам крыльца мимо меня. И тут я сказал: «Привет, Олеся».

Я, конечно, ожидал яркого эффекта, но такого… Она вздрогнула всем телом, как будто ее ударили током, замерла секунды на четыре и медленно повернулась ко мне. Ее прекрасные глаза расширились так, что она стала похожа на самого красивого лемура на свете. Потом она взяла себя руками за голову, немного наклонилась ко мне и громко и четко произнесла: «Ты что, дурак, что ли?!» Это были первые слова, которые я услышал от нее спустя три года после нашего расставания. Я ничего не смог ответить. Просто смотрел на нее снизу вверх, по-прежнему держа в руках недоеденный батон и недопитое молоко. Дальше события развивались так: Олеся всхлипнула, как будто собиралась заплакать, но не заплакала, а быстро посмотрела наверх, туда, где были ее окна. С неожиданной силой схватив мою руку, она затащила меня под козырек подъезда и, держа за грудки, быстро проговорила: «Папа уже на работе, мама уйдет в восемь. Иди в подъезд напротив и жди там. Когда будет можно, я помашу из окна». Потом она на секунду отстранилась от меня, внимательно посмотрела мне в глаза, сказала: «Пипец. Ну и пипец!» И быстро ушла в подъезд. Если честно, то она сказала не «пипец», а