не обгонял. А потом я стремительно, как мне казалось, мчался с горы и чувствовал себя просто птицей. И естественно, пока я был птицей, я не понимал человеческого языка. Папе пришлось одеться и выйти за мной на улицу. Увидев отца, решительно направлявшегося к горке, я понял, что надо валить, и рванул в противоположную сторону. Но с моей комплекцией я даже на лыжах был очень медленной птицей. Тем более лыжи все время соскакивали с валенок. В конце концов я бросил лыжи и попытался уйти от погони своим ходом. Но не вышло. И вот вспотевший и рассерженный папа тащит меня и лыжи домой. Я вишу у него на правом плече и вижу, что у подъезда на скамейке сидит девочка Марина с пятого этажа, которая старше меня на пять лет и очень мне нравится. И, господи, как мне становится стыдно, потому что меня, такого взрослого парня, несут на руках домой. Я начинаю умолять папу опустить меня и клясться, что я пойду сам. Но папа не понимает и не верит. Ведь только что я удирал от него по сугробам. Подъезд все ближе. Я закрываю от стыда глаза и слышу смех Марины. Это катастрофа. Хлопает дверь подъезда, шаги становятся гулкими, но я не открываю глаз. Не могу. Мне стыдно. Меня заносят домой, раздевают, что-то говорят, но я не открываю глаз. Не могу. Мне стыдно. Папа и мама что-то говорят, их голоса становятся громче, но я не открываю глаз. И тут папа не выдерживает и шлепает меня по заднице. Не сильно, но этого хватает, чтобы из бочки вышибло пробку. Я начинаю рыдать и не могу остановиться. Задыхаюсь, захлебываюсь слезами и соплями, икаю и подвываю от обиды. За что? За что? За что я опозорен и наказан? За то, что мне было так хорошо на горке?

Вот примерно так я рыдал, когда мама нечаянно сломала мою гитару. И оттого, что в этот момент я понимал, что рыдать как первокласснику в моем возрасте позорно, мне становилось еще больнее, и я совсем заходился плачем. Мама была в шоке от этой моей реакции. За последние пару лет я не то что не проронил ни одной слезинки, я избегал даже намеков на какую-то сентиментальность в своих чувствах – типа, я мужик. Это не говоря уже о моем редкостном хамстве. Ужас, как мне стыдно сейчас вспоминать, как я разговаривал с родителями. И вот я отчаянно рыдаю, прижимая к груди обломки своей гитары, а мама стоит напротив и ошарашенно на меня смотрит. Она молчит, а из глаз ее текут слезы. Почти неделю мы с ней не разговаривали. А через неделю мама подошла и сказала, что она получила зарплату и в выходные мы едем в Ленинград покупать мне гитару. В Питкяранте гитар не продавалось. Я в этот момент задохнулся от счастья и благодарности. Но виду не подал – типа, я же мужик.

И вот мы с мамой в Ленинграде. Не знаю уж, как и что они решали по этому вопросу с папой. Это сейчас мне интересно, а тогда было по барабану. Я иду по Невскому чуть в отдалении от мамы, чтобы все думали, что я сам по себе (ну кому до меня какое дело?). По пути в Гостиный двор мы заходим в гастроном и покупаем три палки копченой колбасы – повезло. В Питкяранте такой не бывает. И, наконец, мы находим в Гостином дворе музыкальный магазин, а в нем гитару. А дальше… Дальше мы видим цену, и оказывается, что нам не хватает 8 рублей. Я стою растерянный и готовый вновь разрыдаться. Меня останавливает только большое количество народу. Мама собирается с мыслями и предлагает ехать на вокзал. Это недалеко – раньше поезд в Питкяранту отправлялся с Московского. Мама говорит, что наверняка на вокзале мы встретим знакомых, которые едут в Питкяранту (в Питкяранте все друг друга знают), и сможем у них занять 8 рублей.

Мы ходим по вокзалу взад-вперед, разглядывая спящих и спешащих людей, но, как назло, не видим ни одного знакомого лица. До нашего поезда остается полтора часа. И тут мама… Кладет вещи, достает из сумки палку колбасы и начинает предлагать людям купить ее за восемь рублей. В магазине, кстати, она стоила девять. Я просто оцепенел от такого. Колбаса, да еще породистая, тогда была редким дефицитом, а мама честно рассказывала, что нам не хватает денег на гитару сыну. Через пятнадцать минут колбасу купили. И тут мама, вручив мне деньги, сказала: «Давай быстрее. Вдвоем мы до поезда не успеем!» Это уж была совсем фантастика. Мама доверила мне все деньги и отпустила одного в Гостиный двор. Это сейчас вам непонятно, что в этом такого. А тогда так было не принято. Это все равно что сейчас подростка в космос отпустить к незнакомым инопланетянам. Я в первый раз был один в огромном городе. Пусть совсем недолго. Но я САМ. Правда, я об этом в тот момент не думал – мне надо было успеть. Просто чувствовал, что у меня растут крылья.

Я вбежал с гитарой в здание вокзала за десять минут до поезда. Бросился к маме и поцеловал ее. Мама так улыбалась, как будто выиграла миллион миллионов. В вагоне мы пили чай, который нам в долг налил проводник, поскольку денег у мамы не осталось совсем, закусывали дефицитной колбасой и разговаривали как настоящие друзья. В первый раз за долгое время. Потом мама лежала с закрытыми глазами на полке, а я тихонько бренчал на своей новой гитаре…

Но вернемся к театру. История с гитарой в целом никак не повлияла на мое поведение и успеваемость. Мало того, фразы родителей типа: «И что ты, артистом будешь, когда школу закончишь?» или «А экзамены театр тебе поможет сдать?» – только укрепляли меня в протестном желании бежать в мир, где я чувствовал, простите, свободу, равенство и братство. Я все больше заражался утопией театра. Папа попробовал не отпустить меня на репетицию. Тогда я убежал из дома и не возвращался несколько дней. Папа и мама искали меня по всей Питкяранте. Хотя искать меня надо было, конечно же, в театре. Помещение которого располагалось в подвале клуба завода и имело пожарный выход. Маленькую неприметную дверь, которая закрывалась изнутри на крючок и вела прямо в парк. Сигнализации там не было. Вот эту дверь я и оставлял потихоньку открытой после репетиций. А потом, когда темнело, возвращался