За стеной, отделявшей каморку от длинного коридора казармы, слышался шум, пение и топот. Было воскресенье, и там плясали подвыпившие матросы. Пол в каморке вздрагивал, и франт делал чуть заметные движения, словно тоже собирался танцевать. Парусник, не отрывая глаз, любовался им и чувствовал себя счастливейшим человеком на свете.

Кто-то постучал в его дверь.

Так как начальство не стало бы вести себя столь деликатно, парусник, не вставая, сказал:

– Ну, ну, входи, кто там пришел?

Порог переступил худой человек в плаще, в кафтане с латунными пуговицами.

– Трофим Ильич? – спросил он, оставляя дверь открытой.

– Я, сударь, – тотчас же вскочил парусник.

– Вы заняты? А то я к вам с небольшим делом.

– Нет, мы не заняты, ваше благородие, – почтительно отвечал парусник.

За всю жизнь никто ни разу не называл парусника на «вы», и это очень его смутило. Если бы он даже не знал в лицо Непенина, то по его вежливости в обращении с простым человеком догадался бы, что перед ним известный всему Севастополю ученый чудак. Плотники, которых однажды послал к нему адмирал чинить оконные рамы, рассказывали, что Непенин заплатил им за работу так, как не платят и генералы, и всем говорил «вы». Когда они обедали, он сидел с ними и говорил что-то очень любопытное, но что именно – плотники не могли вспомнить. Пока слушали, все хорошо понимали, а как ушли – позабыли.

– Мне говорили, что вы можете починить вот это, – сказал Непенин, доставая из кармана и протягивая паруснику очки с переломленной дужкой.

– Можем, ваше благородие.

– Не зовите меня благородием. Моя фамилия Непенин.

Близорукие глаза ахтиарского отшельника обежали крохотную комнату и остановились на франте с подзорной трубкой в руке.

– Я бы очень просил вас, Трофим Ильич, не задержать починку. Очки мне нужны для чтения. Пожалуйста, – сказал он с некоторой суровостью.

– Да хоть при вас, сударь, ежели пожелаете.

Гость казался все более странным. И все сильнее хотелось паруснику понять смысл его диковинной вежливости. Даже лучшие из господ никогда не говорили так с простыми людьми.

– Я сейчас, сударь, – сказал парусник, отыскивая в ящике нужные инструменты.

Гость ничего не ответил, но сухое лицо его изменилось, словно загораясь каким-то скрытым тихим весельем.

– Кто это? – спросил он, указывая на фигурку, и вдруг засмеялся веселым, довольным смехом.

– Это – модник, сударь. Я ему нынче и личико кончил.

– Ах ты, модник! – воскликнул Непенин, щелкнув пальцами перед носом франта. – А ведь вы мастер, настоящий мастер, Трофим Ильич.

Он сел на сундук перед деревянной фигуркой и, глядя на нее, спросил парусника:

– Много занимаетесь?

– По праздникам балуюсь, сударь, – отвечал мастер, с величайшей поспешностью принимаясь за очки и этим скрывая свое счастливое смущение.

– У вас, надо полагать, еще есть?

– Как не быть, сударь.

Через несколько минут перед Непениным появились вздыбленные кони, мужик с медведем, танцующие бабы в развевающихся сарафанах и старик с трезубцем, одетый во что-то похожее на русскую рубаху. Парусник называл его Морским царем: Нептуном. Царь поразил Непенина выражением какого-то скрытого ехидства, настолько острым и живым, что он невольно поставил его рядом с франтом. Парусник, сделавшийся очень говорливым, рассказывал Непенину историю каждой фигурки. Он говорил о своих куклах, как о живых людях, и нельзя было не поверить ему, что они жили, имели свой характер и свою судьбу.

Парусника только удивляло то, что по мере того как смешные фигурки заполняли стол, ахтиарский чудак становился все менее веселым. Он даже совсем замолчал и странно двигал кожей на голове, так что шевелились уши.

– Отменно хорошо, – пробормотал он наконец. – Прискорбно только, что некому их видеть. Вы, Трофим Ильич, не торопитесь с моими, очками: я подожду.

И парусник понял, что этой готовностью ждать ученый посетитель выразил ему величайшую похвалу.

С этого дня парусник иногда заходил к Непенину. Он осведомлялся, не надо ли чего починить. В большинстве случаев дела не оказывалось, но Непенин оставлял гостя пить чай и беседовать. Парусник сначала очень стеснялся, но потом привык. Он чувствовал, что этот странный, не похожий на других человек не только не принуждает себя держаться с ним, с простым матросом, как с равным, но что для него это совершенно естественно. Непенин никогда не говорил с парусником тем особым языком, который господа почему-то называли народным и которым на самом деле никто не говорил. Непенин не менял своей привычной речи, даже не пытался сделать ее проще. Он как бы предполагал, что собеседник его не нуждается в снисхождении. И парусник очень гордился этим.

Непенин был убежден, что мысли и понятия человека из народа ничем не отличаются от мыслей человека просвещенного и только имеют иное выражение. Поэтому в разговоре с парусником он не искал слов и говорил о том, о чем думал. Как всегда, он даже не соблюдал осторожности, и парусник скоро догадался, что не обо всем, что он слышал от своего нового знакомого, можно рассказывать другим людям.

Он уже задавал Непенину издавна беспокоившие его вопросы, с которыми ни к кому еще не обращался и на которые едва ли кто-нибудь из окружающих мог дать ему ответ. Так, он спрашивал, почему люди делятся на господ и людей черных и было ли когда-нибудь иначе?

– Все выходят равными из рук творца, – отвечал Непенин. – И в давние времена все люди были свободны.

– А правда ль, сударь, что мы, черный народ, произошли от Хама и потому обязаны за грех его все терпеть? – спросил парусник.

Непенин так пошевелил ушами, что косица его парика поднялась вверх.

– Считаете ли вы, Трофим Ильич, возможным, чтобы творец мира, желающий добра человекам, проклял половину людей за то, что Хам, сын Ноя, однажды посмеялся над наготой его?

– Это вы справедливо рассуждаете, сударь. Но ежели не от Хама, от какой другой причины это происходит?

Непенин сказал ему словами философа Руссо, что некогда люди, создавая государство и устанавливая власть, отдали за свое спокойствие и безопасность часть личной свободы. – Составили, значит, такой договор, – пояснил он, – чтобы одни управляли для пользы других человеков.

Это показалось, однако, паруснику еще более страшным, чем грех не в меру смешливого Хама. Как же это так, что люди, имея свободу, отдали ее своими руками, сами поставили над собой господ? Да живи он тогда, простой парусник, он бы умер самой черной смертью, но не отдал бы свободы. Не было разума у тех людей, что с властью такой заключили договор. Бумаги затем и пишутся, чтобы обмануть простого человека…

– И чудные, видно, люди тогда жили! – неопределенно сказал парусник, прощаясь с Непениным. – Много благодарны, сударь, что все растолковали.