в которые они были поставлены. Если бы кто-нибудь хотел увидать уголок старого, светского Петербурга, он не нашел бы этого в Константинополе; ему нужно было бы обратиться в Париж. В Константинополе и следа не осталось от прошлого. В пожилой женщине, стряпающей на кухне, моющей полы и занятой стиркой, нельзя было бы узнать прежней светской графини. В пастухе коровьего стада с изумлением можно было бы угадать бывшего члена Государственного совета.

Не в Константинополе, а в Париже можно было увидеть окаменелости бюрократического мира и восковые фигуры представителей большого света, в уголке яхт-клуба, перенесенного в Париж, во всем своем нетронутом виде со своими неискоренимыми навыками, с роскошными обедами, с неизжитой психологией, с протягиванием двух пальцев людям другого круга, с понятиями, не шедшими дальше того, что все должно быть восстановлено на прежнем месте, как было, яхт-клуб прежде всего, а все остальное после.

Произошло извержение вулкана, все сожжено и погребено под лавой и пеплом, а уголок яхт-клуба уцелел, так, как если бы все еще дело происходило в залах роскошного особняка, с его зеркальными стеклами, на Большой Морской в Петербурге. Уцелел яхт-клуб, уцелели и партии, осколки партий, но в том же нетронутом виде, каковы они были и раньше в старом Петербурге.

В России все истреблено, разрушено, все разграблено, ничего не осталось от старого дома, но партии сохранились так же, как и прежде, со всеми своими программами, лозунгами, своей тактикой, своими лидерами, с теми же клубными понятиями, – партия прежде всего, – а все остальное к ней прилагательное, с неизжитой старорежимной психологией, с неискоренимой ненавистью к ненавистному правительству, как будто бы все еще продолжался режим Плеве, с такой же неискоренимой ненавистью к помещикам, как будто они все еще владели своими землями, а не превратились в голодных пролетариев, заслуживающих, казалось бы, к себе хотя бы некоторого сострадания, все с теми же лозунгами «земля как воздух и вода», как будто крестьянские массы под этими самыми лозунгами не совершили всероссийского погрома и не оказались хотя и с землей, но без хлеба и голодные.

В уголках старого Петербурга, уцелевших в Париже, ничего не хотели замечать и продолжали и думать, и говорить по-старому. В партиях торжествовали, когда после бесконечных пререканий удавалось Ивана Ивановича, лидера кружка из 9 членов, склонить вынести общую согласительную формулу с Петром Ивановичем, лидером другого, столь же многочисленного кружка, торжествовали победу, как будто Россия была спасена, а в яхт-клубе многозначительно сообщали, что такой-то был принят на завтраке у NN, или спорили, доказал ли сенатор К. законность прав такого-то, как будто среди урагана событий могли иметь какое-либо значение завтрак у NN, мнение сенатора К. или общая резолюция двух партийных групп, согласившихся объединиться на новой тактике.

Когда после тонкого завтрака за чашкой кофе, с ликерами, с коньяком, с сырами разных сортов и с фруктами среди разговора о благотворительном спектакле, о литературной новинке и последней лекции Пуанкаре мимоходом обмолвятся: «Ну, что бедняга Врангель? Как! армия еще существует! Разве не все разбежались?» – среди этих светских разговоров перед нами вставала другая картина. Развалины маленького города на пустынном берегу. Дом всего с тремя стенами, с дырявой крышей, где ютится семья с детьми, еле прикрытая от дождя и ветра. Пожилой полковник, ночующий под перевернутой лодкой. Палатки лагеря среди размокшей глины. Люди в непрестанном труде, напрягающие силы, чтобы отвоевать себе место на земле. Приземистый, коренастый генерал, крепко сложенный, твердой походкой обходит палатки с раннего утра, и люди, усталые, разбитые, видя его бодрый вид и слыша его решительный голос, вновь становятся бодрыми, выпрямляют спину и бодро берутся за труд.

Когда слышались разговоры вроде того, что кадетизм несколько испортил свое лицо, вспоминался старый князь, в отрепанной одежде, на дырявом диване, в тесной, промерзлой каморке где-то в закоулках Новороссийска. Норд-ост врывался ураганом в каменную яму, куда были брошены люди. Сыпной тиф вырывал то одного, то другого из близких людей. Разнузданные солдаты, посланные отогнать зеленых, перебили своих офицеров и ушли в горы. На вокзале площадная ругань и драки между пьяными офицерами. А старый князь все с тем же упорством настаивает, что нужно продолжать борьбу, идти в Крым и биться до конца.

Водораздел разделил старую от новой России, но линия водораздела прошла совсем не там, где ее намечали лидеры старых партий. Произошла катастрофа, но только не в Крыму, а в Париже.

В середине января 1921 года в Париже собрался съезд членов Учредительного собрания. Он был обставлен всем соответствующим декорумом, подобающим высокому собранию. Высшие представители дипломатического корпуса, посол в Вашингтоне и посол в Париже выступали со своими заявлениями, оглашались приветствия, произносились речи от лица партийных организаций, устраивались соглашения между фракциями и выносились общие резолюции. Корреспонденты русских и иностранных газет оповещали европейские страны и Америку о дебатах и принятых решениях. Вся внутренняя фальшь была прикрыта бутафорией внешней декорации.

По существу же съезд был лишен всякого серьезного значения. Резолюции по вопросу о признании иностранными державами советской власти, о торговых договорах с большевиками, о концессиях с таким же успехом могли быть вынесены на всяком другом собрании, и вес этих заявлений нисколько не прибавился оттого, что вынесены они были по соглашению между П. Н. Милюковым и Авксентьевым, с устранением Карташева, Гучкова и представителей промышленности.

Все то же, что составляло сущность объединения между кадетской группой Милюкова и эсерами об отношении к Русской армии и к Белому движению, было обойдено молчанием или было высказано в столь неясных выражениях, что только посвященные могли догадываться, для чего, собственно, созван съезд и в чем заключается та новая тактика кадето-эсеровского соглашения, которая должна была пробудить живые силы внутри России и привести к свержению большевизма.

Это были обычные речи и обычные резолюции, уснащенные демократической банальщиной, давно приевшиеся и не только не способные поднять упавший дух русских, замученных в большевистских застенках, но даже хотя бы несколько одушевить самих тридцать членов собрания, выступавших друг перед другом со своими декларациями.

Нельзя сказать, чтобы идея созыва за границей Учредительного собрания была удачной. Инициаторы полагали, что только они, выбранные всеобщей подачей голосов, могут представлять новую, демократическую Россию, и никто другой. Они не умели отрешиться от прошлого, от роли, сыгранной ими в революции, от своей собственной психологии. Деятели мартовской революции, они все еще находились в дурмане революционных лозунгов и партийной фразеологии и не умели понять всей жалкой роли, разыгранной Временным правительством в трагедии русской жизни, не догадывались, что по мере нарастания ненависти к большевизму росло