— Это ты сам должен понять. Иначе неинтересно. Ну всё, я пошёл.

— Миша, погоди, ты мне нужен для одного очень важного дела...

— Для крестиков и ноликов? Как-нибудь потом...

— Ну вот, все говорят — потом, и это всё время откладывается... Нет, правда, ты мог бы мне помочь в другом... С твоим-то ростом... Ты мог бы заглянуть за один очень высокий забор... Мне нужно знать, понимаешь?..

— Что знать?

— What's he building in there?! We have a right to know!..

— Мне правда надо идти, — сказал Миша, стряхивая руку Линецкого со своей руки, — я сегодня уезжаю. До встречи!

И его голова взмыла так далеко вверх, что можно было сказать — исчезла...

Линецкий оглянулся на набережную, поискал глазами, но не увидел ни Мишу, ни татарчонка на ослике... Где-то возле бордюра, впрочем, теперь стоял фотограф с шевелящимся двугорбым верблюдом...

Линецкий вспомнил, что во время коллективизации кого-то репрессировали за то, что он водил от хаты к хате верблюда... Отставшего от цирка... И говорил: «Дивіться, до чого бiльшовики довели коняку»...

Кто-то из депутатов рассказал об этом на первом же заседании Рады... После объявления независимости... И потребовал реабилитировать этого человека...

И заодно назвать все вещи своими именами...

Верблюда — верблюдом...

У верблюда два горба, потому что жизнь — борьба...

Это — наша с тобою судьба, это наша с тобой биография...

Линецкий не стал просить у официантки ручку, он решил, что этот тест можно сделать и устно...

Он, не задумываясь, назвал шесть слов...

«А», скажем, стало «Алтаем», с которым у него были связаны светлые воспомниния от одной командировки...

Ну, и так далее...

«Е» — «Екатериной»...

Но, дойдя до седьмой буквы, Линецкий надолго завис над листом...

Почему-то никак не удавалось вспомнить хоть что-нибудь светлое из своей жизни, что начиналось на седьмую букву алфавита...

Пока он не понял, что это — сама «жизнь»...

Ответ по форме, может быть, и напоминал карточный фокус...

Но это не имело теперь никакого значения... Потому что Линецкий, разгадав предложенный ему ребус-тест...

Почувствовал, что затмение действительно было...

И только теперь закончилось.

Он увидел заправку и решил долить в баки бензин, а заодно и пожевать чего-нибудь.

В буфете внимание его привлёк бутерброд... Лёня пробуравил глазами немолодую продавщицу и спросил:

— Осетрина свежая? Я, вообще-то, её на Юге не ем. Страшные от неё бывают отравления. Но сейчас вдруг так захотелось...

— Так потому и захотелось, что свежатинка, — сказала продавщица.

— Если у меня живот скрутит от твоей свежатинки, я сюда вернусь, — сказал Манко, — ты так и знай. Последний раз спрашиваю, свежая?!

— Рыба очень свежая, — сказала продавщица, — но я же не знаю, что вы ещё в дороге употребите... Сейчас только пять утра, это же у вас ещё даже не завтрак. Зачем же так наезжать на меня на ровном месте?

Чей-то голос произнёс его имя, Манко резко обернулся...

— Сельдик, — сказал он, — ты откуда взялся?

— Из Нового Света, — сказал Сельдик, — еду домой. У тебя что, нервы сдают, а, Ман?

— Какие нервы, Сельдик, с чего?

— Я не знаю, я смотрю, ты тут базар устраиваешь. Или, может, ты теперь на санэпидемстанции работаешь?

— Сельдик, тебе ли не знать, где я работаю?

— Не, ну ты же был когда-то этим...

— Ну, ну?!

— Санитаром леса...

— Рэкетиром, ты хотел сказать?

— Да не, Ман, чё я, совсем? Всё давно и неправда... Да это слово теперь вообще никто не употребляет. Крыша и крыша...

— Какая, блядь, крыша! — сказал Манко и ударил кулаком по прилавку.

— Ман, чё ты разбушевался? Ну, пусть будет рэкет... Эй, эй, постой... Рэкет по-английски — это «рассеянный образ жизни»... Я тебе клянусь... Мне недавно сказали, я тоже не поверил, в словарь посмотрел — правда...

— Сельдик, мы не в Чикаго. Причём тут английский? Вместо того, чтоб спасибо сказать... Ну ешь тут, травись на хуй...

— А я и ем и пью, — сказал Сельдик, отправляя в рот второй бутерброд, — и чё? А тебе нервы надо лечить, Ман, а не желудок. Я так думаю, что ты в санаторий едешь?

— Я сонный, Сельдик, а то бы я тебя устроил в санаторий... Ладно, хватит бузы. Мне передавали, что ты хочешь промзону выкупить. Я через три дня вернусь и перетрём.

— Лады! Не обижайся, Ман. Я просто не врубился, тоже ведь не спал, вхожу, смотрю — Ман, как вроде за старое взялся...

— За какое старое, Сельдик, ты что, с ума сошёл?! На вон, попробуй, у неё даже пиво скисшее, как будто она туда мочу заливала.

— Бабе трудно отлить в бутылку, Ман, согласись.

— Ну, может, ты и прав. Просто тёплое... Ладно, Сельдик, мне туда, а тебе обратно. До скорого.

Манко отхлебнул из купленной на заправке банки газированный напиток «живчик» и включил проигрыватель. Когда начался припев, он стал подпевать: «Райзен, райзен, зэеман райзен, йедер тут дас ауф зайне вайзе!»[1]

Незадолго до отпуска секретарша по его заданию перевела песни, а потом ещё и переписала все тексты по-немецки, но русскими буквами...

Нога каждый раз сама собой нажимала на газ, и хаммер бросало вперёд...

Казалось, его сейчас завертит в огненном смерче...

Манко обязательно ставил «Раммштайн», когда вёз кого-нибудь в первый раз.

Хотя он знал, что ни один человек не в силах понять то, что чувствует он в этот момент...

Человек может восторгаться — вполне искренне — скоростью, внутренней отделкой его «броневика», да и самой по себе музыкой...

Но ощутить это в целом никто, кроме него, не в состоянии...

Манко это особенно ясно осознал, когда вёз своего бухгалтера.

Врубив «Раммштайн», Манко стал искоса следить за выражением бухгалтерского личика...

Оно было непроницаемо! Бледный мерзкий мозгляк в круглых очочках...

«Пиздец?» — спросил Манко. «Простите? — сказал бухгалтер. — Нет, я просто не понял, что вы имеете в виду? Машину, музыку, ситуацию с малыхинским тендером?»