– Ты тогда еще говорил, что возьмешь эту девчонку себе, потому как она из многих, которые встречались тебе на своем веку, самая… Ну типа и красивее есть, и умнее, и ярче. Но изюминка в ней, и все такое, – закончил Краснов.

Валентин Адамович сжал в руке карты:

– Ничего-то ты не понял, Краснов. Даже по пьяни. А что я говорил, мол, такую бабу, как эта Свиридова, пусть малолетка… Но привязать ее к себе можно, только вызвав ненависть, – это не совсем пьяный бред был. Хотя бредом попахивало. Последние три бутылки пить определенно не стоило. Да. – Он выпрямился. – Можно сказать, я на нее запал, в конце концов, я же еще не старик. В конце концов, у человека в жизни должно быть три вещи: деньги, власть, семья. Вот последней-то у меня и нет.

– И ты что, Адамыч, думаешь создать семейку с этой Свиридовой? – хихикнул Краснов. – Ну и ну! Если бы я не знал тебя столько лет, Валентин, подумал бы, что ты впал в мелодраматическую чушь. Надо же!

– Не тебе судить! – повысил голос Горин. – Ведь ты думаешь, что я всю эту карусель закрутил ради…

– Я не знаю, – прервал его Краснов. – У меня от твоих базаров, Адамыч, голова кругом идет. Надо тебе скорее занимать пост спикера областной Думы. У тебя получится. Не то что у моего косноязычного братца. А теперь давай о деле. У меня сегодня с ней встреча. Выдавать ей муженька или, может, сразу его замочить? А то наследил он уж больно, а подтереть некому. И опасен он – круче некуда. Может, не будем с огнем шутить? Все-таки – из «Капеллы»…

Горин хотел что-то ответить, но в этот момент запищал сотовый телефон.

– Да, – сказал Багор, – я слушаю. Клин? А что это у тебя голос такой, Клин? Пьете, что ли, сволочи?

– Какое пьем, хозяин? – прожужжал в трубке слабый, как будто насморочный голос человека, носящего погоняло Клин. – Тут почище будет. Тот мужик, которого мы с улицы сдернули… Ну, на которого фоторобот… Он типа Кабана завалил. Наглухо. Резо и меня тоже припалил. За Резо сейчас «Скорая» приедет… Да и мне в больничку надо бы.

– Сбежали? – прошипел Горин.

– Резо ему сказал, что, дескать, его дочку…

– Резо всегда был болваном, каких поискать, – выругался Багор. – И ты, Клин, прокололся. Как говорится, Клин клином вышибают. Ладно… Колупайся там со своей больницей и Кабана в морг отправь. Отбой.

– Че… планы меняются? – спросил Краснов.

Горин потер красноватые глаза:

– Сбежали эти два урода. Завалили Кабана. Резо и Клина покоцали. Причем не Свиридов, а тот, из Караганды. Михаил Иваныч.

– Да этот Михал Иваныч боец, каких поискать, – нехорошо усмехнулся Краснов. – Сначала два Толиных бойца, теперь твои быки под раздачу попали. Недаром он двоюродный брат этого, из «Конунга», Фокина, да? Не надо было вообще его брать, этого Михаила Иваныча. А что менты могли его схавать по этому фотороботу – это не так страшно. Что бы он им рассказал? Мол, видел «Кадиллак» Кирюши, выезжающий из ворот твоей виллы, а потом взлетающий на воздух… Хотя да, неприятно.

– Вот то-то и оно. Липский нарочно, что ли, двух своих пацанов под допрос подставил, чтобы подкопаться? Черт его знает. Уберу я его.

– Говорил тебе – не разводи эти антимонии. Сразу валить надо.

Валентин Адамович холодно взглянул на толстяка и после долгой паузы процедил:

– Ты прав. Пора валить хлопцев.

* * *

Наташа была в ванной, когда послышались звонки в дверь. «Ну вот, – подумала она со странным, можно сказать, потусторонним спокойствием. – Еще какой-нибудь сюрприз. А может, просто конец. Конец всем сюрпризам и вообще…»

– Я открою, – сказала горничная, которая была совершенно не в курсе опутавших хозяйку чудовищных проблем и потому хранила безмятежность.

– Открой, – равнодушно сказала Свиридова и, глубоко вдохнув, внезапно с головой нырнула в ванну.

Когда она вынырнула с первыми признаками удушья, ей показалось, что начались слуховые и зрительные галлюцинации. Потому что в уши ворвался до боли знакомый голос с какими-то новыми, пронзительно-кричащими интонациями, а потом дверь ванной комнаты распахнулась, и сквозь навернувшуюся на глаза водную пелену она увидела… Влада.

– Наташка, мы сбежали от них, – выговорил он.

– Ты… и папа?

– Ну да. Нам нельзя тут долго задерживаться. У меня башка пробита. Тошнит. Надо отлежаться хоть пару деньков где-нибудь, а потом сдернем к Михал Иванычу, в Караганду эту чертову. Начнем все сначала. Да, сначала.

– Влад, дай я оденусь, – сказала Наташа, не проявляя особых признаков ликования по поводу чудесного освобождения отца и мужа. В конце концов, это освобождение несло с собой только новые проблемы. Да и перегорели в ней буйные эмоции: ни страха, ни радости.

– Ага… – выдохнул Свиридов. – Мы пока на кухне сообразим что-нибудь пожрать.

Когда через пять минут Наташа вошла в кухню, выяснилось, что Владимир с Михал Иванычем лихорадочно сметали все, что нашлось в холодильнике. При этом они загнанно дышали и, казалось, никак не могли перевести дыхание. Михал Иваныч был густо-багрового цвета, едва ли не под оттенок кетчупа, которым Влад обильно сдабривал все подряд. Такая цветовая гамма, давно уяснила себе Наташа, свидетельствовала только об одном: что папаша успел выглохтать существенное количество какой-то алкоголесодержащей жидкости.

Влад, напротив, имел какой-то зеленовато-пепельный оттенок, к тому же его ноздри все время вздрагивали, а губы кривились, как у больного тиком.

– А я сегодня должна была отдать за тебя пятнадцать тысяч баксов, – сказала Наташа, садясь напротив Свиридова. – Квартира-то уже ушла бабушкина.

– Квартира ушла, а я пришел, – сказал Владимир. – Погоди, сейчас. Че-то меня…

Он схватился рукой за горло и побежал в туалет. Вскоре оттуда послышались характерные звуки: страдальца с редкой жестокостью рвало в унитаз.

– Чего это он? – пробормотал Буркин. – Вроде как не пил… Только я один…

– Да ему и пить не надо, – сказала Наташа. – У него же сотрясение мозга. В больницу бы ему… Да нельзя в больницу-то.

– Уезжать надо, – почему-то оглянувшись, проговорил Буркин. – Перекантоваться где-нибудь пару деньков, а потом уезжать. Домой. Ты как раз эту квартиру продашь…

– Я… продам? – пробормотала Наташа. – Да меня тут выпотрошат быстрее!

Она замолчала, а Михал Иваныч вытащил из холодильника бутылку джин-тоника и начал поглощать его кошмарными, по пол-литра каждый, глотками.

Через пять минут вернулся Свиридов, сменивший окрас лица с зеленовато-серого на белый. Только губы почему-то стали неожиданно яркими, в полном контрасте с мутными, невидящими глазами.

– Хреново мне что-то, – процедил он и обрушился на табуретку. – И деваться некуда. Тут оставаться нельзя. Запалят. Друзья… Кончились все мои друзья, как и не начинались. А Фокин, наверно, валяется уже где-нибудь в канаве с простреленной головой. Дай-ка я его наберу.