– Клаудио очень не нравится, что вы по-прежнему убираетесь в конторах. – Это другая тема, на которую нажимает Эмили. – Он говорит, что лучше бы давал вам деньги, которые вы там зарабатываете.

– Клаудио – глупый. Мне не нужны его деньги, и я хочу работать. Я хочу быть среди людей. Когда-то я мог бы сказать «среди народа». Сейчас это просто «люди». Мне нравится быть с людьми, я не хочу сидеть дома.

– Но раньше вы были репортером.

– Я работал в журнале. Перед тем, как отправиться в изгнание. Его все равно закрыли. У меня было много разных работ. Даже здесь я не всегда был уборщиком. Эмили кивает.

– Клаудио говорит, что вы пытаетесь этим компенсировать то, что все тупамарос были выходцами из среднего класса или студентами.

Я смеюсь – эту критику часто повторяют.

– Да, а то, что я ходил в школу иезуитов, означает, что я просто заменил одну религию другой.

Эмили провокационно смеется.

– А вдруг?

– Конечно, я многим обязан иезуитам. Они дали мне возможность развиться настолько, что я отверг абсурдность католицизма. Сейчас я, возможно, с большим скептицизмом отношусь к некоторым своим прежним политическим воззрениям, но я не оспариваю главные посылки. Религия имела для меня главным образом эстетическое значение: я никогда не был глубоко верующим.

– Вы не чувствуете потребности заняться чем-то вроде журналистики?

То, что я работаю уборщиком, еще не означает, что мой разум уснул – тонкий намек, чувствующийся за этим уже знакомым вопросом.

– Но я все равно не смог бы сейчас быть журналистом. Я работал со многими людьми, квалификацию которых здесь не признают.

– Но вы прекрасно владеете английским языком.

– Ты знаешь, что дело не в этом. Во всяком случае, стремление попасть в средний класс – глупая идея. В свое время я даже назвал бы ее антинаучной. А сейчас скажу просто – бесполезная и бессмысленная идея. Чем занимаются твои родители?

– Мама акушерка, а папа работает в «Бритиш Телеком».

– И какой ты выросла в такой семье?

– Скучной, наверно.

– Нет, ты не скучная.

Когда Эмили краснеет, кажется, что голова девушки прозрачна и кровь поднимается до корней ее медных волос.

– Мои родители не интересуются правами животных, – с осуждением говорит Эмили.

– И я тоже, – отвечаю я.

– Все взаимосвязано, – заявляет Эмили. – Те, кто не замечает жестокости по отношению к животным, не заметит и жестокого отношения к людям.

– Я не верю, что у животных есть права. Как ни странно, я не верю и в права человека. Что стоит за этим понятием?

– Что вас нельзя схватить на улице и подвергнуть пыткам. Что вас нельзя посадить в тюрьму без честного суда.

– Но в том-то и дело. Власти всегда это сделают, если захотят. И не важно, в чем заключаются твои так называемые права. Свинья может иметь все на свете права и тем не менее оказаться зажаренной с яблоком в зубах. У граждан могут быть конституционные права, но власти просто приостановят действие конституции. Если им нужно что-то сделать, они это сделают.

– Ерунда! – кричит Клаудио из спальни, где он якобы спит. – Динозавр! Теоретик заговоров!

Что за отсталые у тебя понятия? Конечно, права человека существуют. Проснись, папа, и посмотри вокруг. Это Британия 1990-х, а не Латинская Америка 1970-х. И не говори, что нет никакой разницы.

– Похоже, он выздоравливает, – замечает Эмили.

– Я и не говорил, что нет разницы, – кричу я в ответ. – Возвращайся к своим компьютерам, зануда. Напиши себе электронное письмо.

– Ты – старый догматик. Тебе нужно было пойти в священники.

– По крайней мере, такая карьера избавила бы меня от одного крупного неудобства, – отвечаю я.

Наступает тишина. Я чувствую, что Клаудио пытается сообразить, что я имел в виду.

Эмили улыбается и достает баклажан, который хочет нафаршировать орехами и сыром.

– Правда, красавец? – говорит она, поглаживая его темно-фиолетовую кожицу, как если бы овощ был живой. – Какой гладкий, какой цвет! Как он называется по-испански?

– Berenjena[70], – отвечаю я. На его темной кожице отражается свет, падающий с улицы; сквозь открытое окно проникают крики детей, катающихся на каноэ.

– Berenjena, – тихо повторяет Эмили. – Посмотрите, какой красавец.

– А ты хочешь его зажарить, asesina[71], – шучу я и тут же жалею о своем легкомыслии.

* * *

– Расскажите мне об Аргентине, – просит Эмили. – Ведь вы приехали сюда из Аргентины?

Я приехал сюда из города Буэнос-Айрес, города широких проспектов, жители которого спят по непонятному распорядку: они могут пить кофе и есть мороженое в полночь, и рядом будут их дети. Это порт, лежащий у выхода в Атлантику. Одна из его главных футбольных команд носит англоязычную версию названия реки Рио-де-ла-Платы. Другая названа в честь пролетарского порта Ла Бока. «Ривер Плейт» против «Бока Юниорс» – светлокожие денежные мешки против темнокожих мигрантов, – это символически соединяет в себе многие конфликты города, в котором пульсирует жизнь, и его противоречия.

Кроме того, Аргентина оказалась страной, в которой в 1976 году лишь немногих взволновал захват власти военными. Правительство Изабель Перон было почти таким же жалким и неспособным, как марионеточное правительство Бордаберри в Уругвае. В отличие от Чили, аргентинцы спокойно восприняли приход военных к власти, поскольку в день переворота не было ничего похожего на блицкриг, происшедший в Сантьяго за три года до того. Они вывезли Изабелиту из Каса Розада на вертолете, потом отправили на самолете в отдаленный район страны, и этим все кончилось.

Но не для нас.

Это было не так давно. Вы можете вспомнить, что вы делали и каким были в конце 1970-х годов? Жарко ли было летом? Холодные ли стояли зимы? Когда я вижу в новостях сообщение об ужасном преступлении, то всегда пытаюсь вспомнить, что я делал в тот момент, когда оно произошло. Может быть, я пил вино и смеялся? Болтал с Панчо после смены в клубе «Саблайм»? Спал? Мылся в ванной? Может быть, во время ужасных последних секунд чьей-то жизни я дрожал на ветру, проклиная опаздывавший автобус? Или смотрел из окна самолета, немея от горя?

В Аргентине масштабы репрессий были не такими, как в Бразилии, Уругвае и даже Чили. Они были непрерывными и какими-то иступленными; в них присутствовали элементы нацизма, хотя здесь не было фюрера или даже Пиночета. Просто подъезжали к домам на «фордах», выламывали двери и хватали молодых людей. Никто не был застрахован. Исчезли романист Гарольдо Конти, а также два хорошо известных уругвайских политика-иммигранта. Сенатор Сеймар Мичелини и бывший председатель палаты представителей Хектор Гутиеррес были схвачены и убиты. Буэнос-Айрес стал курортным местом для тайной полиции всего континента: тут были агенты тайных служб из Чили и Уругвая, были эмиссары из Бразилии, наймиты Стресснера охотились за парагвайцами.