«Лишь один человек явился по моему зову, да и тот пьяница и бабник, так что, вероятно, только с ним я и могу обсуждать состояние дел в своем государстве». Подавив горькую усмешку, я приказал слугам подать Даюю отрезвляющую пилюлю. Даюй тут же раскрошил ее пальцами и бросил на пол, не переставая твердить, что он не пьян. По его словам, он никогда не был так трезв, как сегодня. Неверными шагами он бочком добрался до стула и уселся на него, беззастенчиво рыгнув при этом.

— Посидишь немного и можешь идти. Остальные не явились и не явятся. — С отвращением глядя на его раскрасневшееся во хмелю, усыпанное бородавками лицо, я понимал, что обсуждать что-то уже нет смысла. — Рыгни еще несколько раз и можешь идти.

— Слышали ли вы, государь, об одной девице из «Терема Золотой Иволги», которую именуют Зеленоглазой Невольницей? Она — персиянка и такая красотка, что не передать. Играет на музыкальных инструментах, танцует, а выпить сколько может — просто уму непостижимо. Если соблаговолите, можно доставить ее во дворец. — Даюй действительно рыгнул еще раз. Потом наклонился поближе, так, что я ощутил, как от него разит смесью винного перегара и женских ароматов, и голосом, в котором сквозило искреннее восхищение, изрек: — Хотя в ваших шести дворцах, государь, «пудра и краска для бровей» — красавицы как на подбор, ни одна Зеленоглазой Невольнице и в подметки не годится. Так неужели вам, ваше величество, не хочется познать прелести этой персиянки?

— Отчего же не попробовать, приводи ее сегодня вечером во дворец.

Довольный Даюй расхохотался. Я знал, что он большой любитель устраивать любовные союзы при дворе и получает от этого искреннее удовольствие. Странным было то, как повел себя я, ведь настроение у меня было хуже некуда, а я позволил Даюю заманить меня в западню чувственных утех.

Так думы о Дуаньвэне и Чжаояне на время были отставлены. С древнейших времен немало правителей, сидя на огнедышащем вулкане, находили утешение в объятиях красавиц. «Так что, — думал я, — я не единственный, и в этом не моя вина». Вечером Даюй тайно доставил Зеленоглазую Невольницу в боковой придел Зала Чистоты и Совершенства. Ее роскошное, гладко-шелковистое, как белый нефрит, и прозрачное, как торный хрусталь, тело дышало ароматом неминуемой смерти. На запястьях и щиколотках красовались золотые и серебряные браслеты, и когда она танцевала, они издавали мелодичный и чарующий звон. Забравшись на невысокий столик, бесстрашная красавица-персиянка исполнила знаменитый у нее на родине танец живота. Потом она спрыгнула со столика и, пританцовывая, приблизилась сначала к Даюю, а потом упала в объятия ко мне. Она открыто подзадоривала меня взглядом голубых с черными зрачками глаз, а исполненными страсти руками производила волнующие движения. Я ошалело смотрел на нее, чувствуя, как эта прекрасная богиня смерти нежно поглаживает меня, начиная с головы и области сердца, и неторопливым потоком ледяной воды устремляется все ниже. А откуда-то из-под высокого свода небес еле слышным звуком печально донеслось: «Государь Се погряз в распутстве, и беды скоро обрушатся на царство Се».

С тех пор как Хуэйфэй покинула дворец, я не получал о ней никаких вестей и всякий раз, пересекая каменный мостик через Царскую речку, ловил себя на том, что смотрю вниз. Все оставалось так же, но не было ее самой: в разросшемся под ивами душистом разнотравье уже не бежала у самой воды та девушка в белом, готовая взлететь, как птица. Я думал об этой девушке из Пиньчжоу, о том, что теперь она уже, верно, приняла монашеский обет, «вошла во врата пределов небытия», вспоминал о связывавшей нас когда-то глубокой привязанности и любви, и душу поневоле наполняла печаль.

А между императрицей и наложницами не утихали ссоры и распри. Эти невежественные недалекие женщины будто не понимали, в каком шатком положении находится царство Се; их больше занимали слухи и сплетни о том, кто кого красивее, кто во что одет, кто родил ребенка или забеременел, и при этом они вели себя крайне глупо и комично. Однажды я видел, как Ланьфэй велела натереть себе лицо рисовым уксусом, а потом уселась на солнце перед Ланьхуадянь — Залом Цветущей Орхидеи. От уксуса глаза у нее без конца слезились, а в покрасневших и опухших уголках глаз много дней собирался гной. Позже от одной служанки я узнал, что Ланьфэй испробовала на себе тайный народный рецепт красоты и в результате обрекла себя на невыразимые страдания. Служанку, наносившую уксус ей на лицо, она отблагодарила тремя злобными оплеухами.

Еще более смехотворным оказался другой рецепт, неизвестно откуда попавший в руки наложниц. Это был якобы чудодейственный эликсир, гарантирующий наступление зачатия. Пока я в раздражении и смятении выслушивал в Зале Изобилия Духа составленные в крайне резких выражениях доклады сановников, мои наложницы, окружив небольшую глиняную печурку, готовили в ней это снадобье. Кого бы из них я в ту пору ни посещал, везде в их покоях мне в ноздри бил отвратительный запах какого-то лекарства. Однажды я навестил Ханьфэй, и там, в конце концов, выяснилось, что это она пустила в оборот этот рецепт. Она настолько погрузилась в атмосферу созданного ею самой фарса, что с самодовольной ограниченностью заявила:

— Разве они не ревнуют ко мне? Разве безумно не хотят родить вашему величеству наследника? Вот я и сляпала этот рецепт. Умереть с него они не умрут, но зато, будем надеяться, головы у них только этим теперь и заняты. И я избавлена от того, что они целыми днями пялятся на меня и слюни пускают от зависти.

Я глянул на этот рецепт, где Ханьфэй наобум перечисляла около десяти видов лекарственных трав, в том числе коптис китайский, фенхель обыкновенный, пастернак посевной, рябчик мутовчатый, корень дудника, мастиковое дерево, форзиция свешивающаяся, горец многоцветковый, жимолость и цистанхе. Ну, а заключительный ингредиент ясно свидетельствовал о желании Ханьфэй отомстить тем, кто будет принимать это средство, и подшутить над ними: как выяснилось, кроме всего прочего туда добавлялась свиная моча. «Вот откуда эта жуткая вонь от горшка, в котором варилось это лекарство», — подумал я. — «Бедолаги». Меня разбирал смех, но было не до смеха, когда я, разрывая этот рецепт на полоски, представлял себе, как императрица с остальными наложницами зажимают носы, принимая это снадобье. Взглянув на гордо выпирающий живот Ханьфэй, я погладил его:

— Теперь ты, должно быть, довольна?

— Конечно, довольна, государь. Как не быть довольной? Пройдет всего два месяца, и появится наследник. — Залившееся румянцем лицо Ханьфэй светилось счастьем. — Неужели вы, государь, не довольны? — в свою очередь с трогательной наивностью спросила она.

— Только небу известно, доволен я или нет. — Я отвернулся, чтобы не видеть полного страстной нежности взгляда Ханьфэй, и, опустив голову, стал играть с нефритовым жезлом жуй. — А ты не боишься? — спросил я. — Не боишься, что может неожиданно нагрянуть беда? Не боишься в один прекрасный день кончить, как Хуэйфэй?

— Нет, не боюсь. Ведь я под покровительством вашего величества и госпожи Мэн, и эти женщины не осмелятся так распоясаться, чтобы навредить мне. Если беда и придет, вы с госпожой Мэн ведь не оставите меня? — Ханьфэй подошла ко мне и попыталась сесть на колени, но из-за ее располневшей фигуры это проявление нежности вышло неуклюжим. В этот момент я почувствовал, насколько непроста и грозна давящая на меня сила, словно смытые горным потоком огромные камни рушатся один за другим на мой хрупкий царский венец.