— Да. И очень честолюбивой. На спортивных и прочих соревнованиях она была неподражаема. Но всегда неукоснительно соблюдала правило «честной игры», жалела соперника, не могла даже подумать, чтобы унизить его. Это было ее жизненным кредо.

Миссис Буш также чрезвычайно претила самовлюбленность, и даже все, лишь отдаленно напоминающее подобную черту характера. Во время борьбы сына за президентский пост в первый раз в 1979 году она сказала ему, услышав его выступление на телевидении:

— Джордж, ты слишком много говорил о себе.

Алекс Глен, давний друг семьи и помощник президента, полагает, что уроки матери могли стоить Джорджу Бушу второго президентского срока:

— Миссис Буш в течение стольких лет, даже когда сын вырос, вколачивала ему в голову мысли, вроде: «Мне все равно, сколько лично ты сделал работы по дому, — справиться с хозяйством может только вся семья», что он уже не мог думать с гордостью о себе как о президенте, и многие, включая меня, уверены, что отчасти из-за этого он не смог победить во второй раз.

Хотя в 1979 году миссис Буш вмешивалась в дела сына, она не часто звонила в Белый дом.

— Но однажды у нас состоялся удивительный разговор, — рассказывал президент, — когда я только начал исполнять обязанности вице-президента. «Джордж, — сказала она мне. — Я обратила внимание, как замечательно, что Рональд Рейган так галантно поджидает выходящую из вертолета Нэнси, поддерживает ее под руку, что он так изысканно вежлив». «Мам, — ответил я, — разве в этом есть какой-то скрытый знак? Не пытаешься ли ты?..» «Нет, — говорит она. — Я только обратила внимание, что он никогда не оставляет ее у себя за спиной, что он всегда исключительно тактичен». Вот так, — засмеялся Джордж Буш, — я получил понятное и недвусмысленное наставление.

Он вспомнил еще об одном ее звонке. Однажды, смотря по телевизору обращение Рональда Рейгана к Конгрессу, она заметила, что сын, находившийся за спиной президента, не слушает того.

— Я был знаком с текстом обращения, прочитав его распечатку, но она была права, — заметил Джордж Буш смущенно. — Она сказала мне, что я не должен был в это время изучать бумаги, сидя, ты знаешь, с Типом О'Нилом. Мне стало смешно. Я сказал: «Мам, я следил за выступлением по тексту». «Я понимаю, но тебе надо было просто слушать его, и тогда у тебя бы не было нужды следить по бумаге». Она была великолепна.

Здоровье Дороти Буш стало ухудшаться вскоре после того, как ее сын стал президентом. С фотографий, сделанных у западного фасада Белого дома во время церемонии приведения к присяге, на нас смотрит хрупкая, но полная энергии женщина — похоже, погруженная в молитву, — держащая за руку Мэрилин Куейл и наблюдающая за тем, как сын приносит присягу. Позже она смотрела из Королевской спальни инаугурационный парад на Пенсильвания-авеню. Миссис Эллис вспоминает:

— В последние годы многие вещи приводили ее в замешательство. После того, как она в последний раз была в Белом доме, я спросила ее: «Не правда ли, мама, Королевская спальня очень мила?» И она не смогла вспомнить, что была там.

Члены семьи подозревают, что она не осознала факта проигрыша сыном выборной кампании 1992 года.

— Не знаю, — говорил президент, — я позже разговаривал с ней, но так и не смог ей сказать правды. Мне кажется, она все понимала. Братья тоже так думают, но во время телефонного разговора услышал: «Как хорошо, что ты позвонил, это самая большая моя радость в жизни. Я просто счастлива». Ты знаешь, позвони ей кто-либо из моих даже дальних родственников, она сказала бы им то же самое. — Он засмеялся. — Но она на самом деле была очень близка с нами, со мной и Барбарой. И давала всем нам это понять.

Через две недели после выборов с миссис Буш в ее доме в Гринвиче случился удар. Утром в день ее смерти миссис Эллис позвонила президенту, и он в 8:35 вылетел из Вашингтона в Гринвич на небольшом военном самолете С-20. Его сопровождала дочь, Дороти Кох (Доро), названная в честь бабушки. Они втроем, по словам миссис Эллис, входили в «Команду крикунов».

— Мы сидели, — говорит она, — держа ее за руку. Потом расплакались и покинули комнату. Она была такой очаровательной, такой хрупкой перед смертью, словно птичка в руке.

— Доро присоединилась к команде в Хьюстоне, — рассказывал президент. — Потом членами команды стали ее братья.

Поэтому во время нашего маленького путешествия, должен признать, меня могли с полным основанием избрать президентом «Команды крикунов». Ведь мы были так близки. И мама боролась. Да, она боролась. Не могу сказать, сознавала ли она, что мы с Доро находимся рядом с ней. Мне хотелось бы, чтобы она ощущала наше присутствие и знала, кто к ней приехал. А Нэнси даже сыграла в благородство, предположив, что «миссис Буш держалась из последних сил, чтобы дождаться сына и попрощаться с ним», хотя, если быть беспристрастным, я бы этого утверждать не мог. Она лишь открыла глаза и обвела взглядом нас всех, а Пресс сказал: «Это Джордж, мама, это Джордж и Доро». В ее взгляде мелькнула искорка узнавания, но она уже не смогла тепло улыбнуться, как прежде. Ты же понимаешь, с ней случился удар.

Президент с дочерью оставались у постели умирающей около часа, а затем вылетели обратно в Вашингтон. Дороти Уокер Буш скончалась в 5:05 вечера того же дня. Миссис Эллис позвонила президенту, но секретарша ей ответила, что Джордж Буш находится в другой части Белого дома и принимает верительные грамоты иностранных послов.

— Он перезвонил мне ближе к ужину, — вспоминает миссис Эллис.

Чувствовал ли он опустошение?

— Я уверена, что его охватило именно это чувство. Со смертью всегда приходит острое ощущение потери, даже если такой исход ожидаем и умершей шел девяносто второй год. Однако, когда я сообщила ему новость по телефону, он стойко перенес известие и лишь сказал: «Вот такие дела».

Накануне похорон президент заявил, что не собирается выступать с речью.

— О, боже, нет, я не в состоянии этого сделать. Я лучше помолчу. Спрячусь за спины других членов «Команды крикунов». Нет, не могу. Я ужасно себя чувствую на подобных мероприятиях. Мне было тяжело, когда я отдавал дань памяти погибшим на «Айове» и павшим во время «Бури в пустыне», хотя я не был особенно взволнован. Я хотел бы выступить, но знаю предел своих возможностей. Я даже здесь в Кемп-Дэвиде за всю прошлую ночь не проронил ни слова. Просто слушал, как поет хор. С программой выступила Эми Грант. Это было так чудесно — помолчать. С нами было несколько друзей, и я попросил: «Господи, воздержимся от слез».

Когда мне исполнилось девятнадцать, я отправился на призывную медицинскую комиссию, и тем ограничился мой армейский опыт. Я захватил с собой письмо от доктора Мэрфи, педиатра, который пользовал меня в детстве. В письме с самыми жесткими подробностями описывалась астма, моя спутница в течение большей части жизни, приступы которой иногда были столь сильны, что могли уложить меня на неделю в больницу. Пока шаркая и еле передвигая ноги, я брел от уролога к проктологу, я старался, чтобы мой вид свидетельствовал о крайнем изнеможении, вызванном, может быть, чахоткой, и готовности тут же бухнуться в обморок, если кто-нибудь повысит голос в мой адрес. Один из военных врачей хмуро глянул на письмо, содержание которого никак его не тронуло. Мои руки сразу стали липкими, и я вытер ими лоб в надежде, что пот придаст бровям нужный блеск. Наконец я дошел до последнего стола, за которым сидели три доктора, изучая записи других специалистов и вынося по ним свое заключение.