Для них, для крепких ладных парней с жесткими лицами и сердцами, оружие являлось продолжением тела, оно выглядело в их руках так же естественно, как маникюр на ногтях парикмахерши. В моих же – оно казалось чужим и бесполезным. Несовместимым.

Но я старалась изо всех сил: практиковалась и слушала, хоть и не слышала. Глаза смотрели на мишень, но видели вместо нее чашку кофе в какой-нибудь кофейне. А еще лучше – Дрейка напротив. Там тепло, там хорошо, там свет… А здесь лес, дым и пусто.

Вдруг вылазка на Уровень «F» перестала казаться мне забавой, эдакой детской игрой в шпионов. Там будет еще меньше света, больше оружия и миссия уничтожить все, что движется. И те пули, что сейчас втыкаются в доски, будут впиваться в чьи-то тела, будут обрывать чьи-то жизни. Плохие ли, хорошие… кто судья?

Лицо Декстера, спокойно и равномерно уничтожающего мишень, ничего не выражало. Именно таким же оно останется и тогда, когда мишенью станет чья-то плоть.

Дэйн наслаждался. Курил найденный где-то в салоне обрубок сигары, что-то прикручивал, соединял, свинчивал. Аарон, держа в руках автомат так же естественно, как акушер младенца, перешучивался с Маком.

Меня вдруг затошнило.

«Успокойся. Такое, наверное, бывает у всех новичков… у всех солдат, кто в первый раз идет на войну.»

Да, наверное. Я очень хотела, чтобы слабость и нервная дрожь прошла, пусть не сейчас, позже. Главное, чтобы тлетворное крыло, развернувшееся рядом, не задело что-то ценное и хрупкое внутри, не порушило его.

Как только это стало возможным, я спряталась в машине Рена; она стояла дальше… дальше от всего, всех. Наушники снимать не стала, пусть будет тихо. Открыла дверцу, села боком, уткнув ботинки в глубокий снег.

Вздрогнула, когда несколько минут спустя Дэйн аккуратно снял с меня наушники. Он смотрел долго, задумчиво и с участием.

– Никто не говорит, что тебе все это придется делать. Это не твое, вижу. Но тебе нужно было узнать, как снять пистолет с предохранителя, чтобы, в крайнем случае, суметь защитить себя.

В сердце застыла беспомощность.

– Я – телепортер.

– Я не спорю. Ты можешь прыгнуть. Но что, если в стрессовой ситуации ты забудешь об этом, а в руках будет пистолет? Придется стрелять.

Я поникла. Эльконто мягко потрепал меня по голове большой ладонью.

– Мы будем тебя прикрывать.

Захлопали дверцы джипа. Качнулся и седан: на водительское кресло сел Декстер, проводил взглядом отошедшего к своей машине Дэйна, затем посмотрел на меня.

– Ты со мной? Или просто растворишься, как ты умеешь?

Я отряхнула ноги от снега и поставила в салон. Почему-то прыжок именно сейчас не казался правильной идеей. Пусть вооруженные учения мне не понравились, пусть хотелось убраться отсюда, как можно скорее, но они сделали нас ближе. Мы стали на крохотку, на незаметный шажок роднее друг другу. Поэтому, посмотрев на Рена, я коротко кивнула:

– С тобой.

На Елисейские поля неслышно опускались сумерки.

Вокруг стоявшей вдалеке Триумфальной арки, подсвеченной прожекторами, кружили машины – маленькие, едва различимые с такой высоты. Перемигивались между собой огни вечернего Парижа, привыкшего к многоголосой речи туристов, романтичному звучанию аккордеона и неспешному течению Сены. Складывали мольберты и краски уличные художники, проплывали под каменными мостами ленивые лодки, везущие на себе десятки восхищенных красотой старого города приезжих, подыскивали место для вечерней трапезы придирчивые гурманы-французы.

Я всегда хотела это сделать – показать Дрейку свой мир.

А откуда еще было начинать, как не с города любви?

Мы стояли на открытом балконе Эйфелевой башни, глядя на раскинувшийся вокруг нее вечерний пейзаж. Ноябрь, но тепло и безветренно. В самый раз для элегантного бежевого пальто на мне и темного кашемирового на Дрейке.

Начальник не удивился ни тогда, когда я прислала ему мысленный вопрос: «Найдешь на меня часок этим вечером?», ни тогда, когда я спросила: «Сможешь сделать себе на руки перчатки, чтобы ладони не фонили?», – и теперь стоял, по своему обыкновению элегантный, сдержанный, в чем-то даже утонченный, дорогой… Почти француз, если не заглядывать в глубины серо-голубых всегда серьезных глаз. Кожаные перчатки, начищенные ботинки, идеально сидящий костюм под пальто.

– Это мой мир. Я всегда хотела, чтобы ты его увидел, – улыбнулась я. Знакомить Дрейка с «домом» было так же волнительно и трепетно, как знакомить его с родителями. – Мой мир – это круглая планета в космосе. На ней есть материки и океаны, множество городов, людей и языков. Страна, где мы сейчас находимся, называется Франция, а город – Париж. Считается, что это город любви.

Дрейк не отрывал взгляда от ползущих далеко внизу по дорогам автомобилей. Слабый ветерок ерошил его аккуратно зачесанные назад волосы.

– Это твой родной город?

На мгновенье подкралось смущение. Я расправила невидимые складки на бежевых замшевых перчатках, пытаясь его скрыть.

– Нет. Мой не такой красивый… Не хотелось начинать экскурсию с трущоб. А это место стремится посетить каждый человек на земле хотя бы раз в жизни.

Вопреки моим опасениям, мой спутник не стал задавать сложных вопросов, а просто добавил:

– Здесь хорошо.

– Да…

Действительно, было хорошо. И не только вокруг, потому что вечер был нежен и ласков, как руки матери, а в воздухе, несмотря на топот туристов за спиной и бесконечный звук затворов фотокамер, разлилось тихое умиротворение, но хорошо было и где-то внутри. Как бывает после долгого, но приятного рабочего дня, когда, вернувшись домой, можно застыть у окна с чашкой ароматного чая, зная, что впереди выходной.

Даже хлопоты и заботы Нордейла остались в этот момент где-то далеко. Я взглянула на ясное небо и ковром раскинувшийся под нами Париж и подумала, что все в этом пусть и несовершенном мире создано для любви. Какая странная и правильная мысль.

Указала Дрейку на небо.

– Звезды. Видишь, сколько их зажигается на небе? Люди верят, что созвездия, под которыми они родились, накладывают отпечаток на характер и судьбу. А в Нордейле, Дрейк, звезды настоящие? Ведь Уровни – не планета. И они не летят куда-то через бескрайние просторы космоса. Тогда, получается, звезды не могут быть настоящими?

– А тот угол стола, сквозь который прошла твоя рука, был настоящим?

Я стушевалась. Стол был настоящим. До определенного момента.

– Многие вещи – иллюзия, Ди. Но пока разум в нее верит… тебе ли не знать?

В этом и был весь Дрейк, в этот момент выглядящий как модель для обложки журнала «Luxury Life», способный одним простым ответом умножить количество вопросов на сто. Наверное, его невозможно было понять, возможно было только любить и принимать таким, каким он был.