не умея отвлеченно мыслить, нельзя по-настоящему изучить реальный мир. А что, как не математика, воспитывает в нас такое умение? Вот почему математика так важна для каждого из нас, независимо от того, к какой деятельности мы себя готовим.

В эту минуту шла мимо старая женщина, ведя под уздцы осла с двумя перекинутыми через спину мешками. Как тут было не вспомнить задачу о семи старухах!

Фило признался, что не очень-то понял, как мессер Леонардо умудрился получить один и тот же результат совершенно разными способами. Но Мате сказал, что второй способ вытекает из первого.

— К чему, собственно, сводится задача? Она сводится к вычислению и суммированию последовательных степеней числа 7. Напишем этот ряд: 70 + 71 + 72 + 73 + 74 +… Сложим первые два члена: 70 + 71 = 1 + 7 = 8. Теперь суммируем первые три члена: 70 + 71 + 72 = 1 + 7(1 + 71) = 1 + 7 × 8 = 57. Продвигаясь дальше, получим: 70 + 71 + 72 + 73 = 1 +7( 1 + 71 + 72) = 1 + 7 × 57 = 400. А теперь вглядитесь в мою запись, и вы увидите, что левые части равенства — это то, из чего исходил Леонардо в первом способе решения, а правые — то, что он получил вторым…

Мате не договорил, чем-то пораженный. Наконец-то! Наконец он вспомнил, где видел сходную задачу: у Ахме́са!

— Это кто же? Ваш родственник? — подтрунил Фило.

— Дальний, — подыграл Мате. — Жил в Египте за три тысячи лет до Фибоначчи, тоже решал задачу о суммировании последовательных степеней числа 7 и пользовался при этом тем же способом. Как видите, задачи живут дольше, чем люди.

— Совсем как литературные сюжеты! — умилился Фило. — Они тоже бродят из века в век, из страны в страну, оборачиваются то немецкой сказкой, то итальянской легендой, а потом — глядь! — превращаются в трагедию Гёте. Или в комедию Шекспира… Но вернемся к Ахмесу. Можете вы поручиться, что Леонардо ничего не знал о его задаче?

Мате задумался. С одной стороны, Леонардо был в Египте — значит, мог и слышать о задаче Ахмеса. С другой…

Но размышления его длились недолго: на площади зазвучали гулкие голоса. Выглянув из своего укрытия, филоматики увидали, что ученая братия вышла из дворца и собирается распроститься.

— Смотрите же, мессер Леонардо, — внушительно пробасил магистр Скотт, — экземпляр второго издания «Либер абачи» за вами.

— Считайте, что он уже у вас, — дружелюбно ответил тот.

— Полагаю, мне не придется напоминать вам о пожелании его величества, — сказал магистр Иоанн, надменно вздернув свои бархатные брови. — Любой профессор Неаполитанского университета счел бы себя счастливым, удостоившись такой чести.

— Слышали? — шепнул Мате. — Значит, его все-таки пригласили в Неаполь!

Фибоначчи сдержанно поклонился.

— Его величество получит подробный ход моих решений с первой же оказией.

— Примите мое искреннее восхищение и благодарность за удовольствие, — проскрипел своим непоэтичным голосом поэтичный Теодор.

— Аминь! — шутливо закончил Доменик. — До свидания, дорогой мессер Леонардо. Я буду у вас завтра, если позволите.

Засим последовали церемонные поклоны, и все они — Иоанн, оба Микаэля и Доменик — пошли прочь, такие важные и торжественные в своих мантиях, а Леонардо одиноко повернул в другую сторону.

Выждав немного, Фило и Мате поспешили за ним.

Автограф Фибоначчи

— Поздравляю, мессер Леонардо!

— Наконец-то справедливость восторжествовала!

Фибоначчи обернулся. А, это снова они! Но о какой, собственно, справедливости речь?

— Как, — растерялся Мате, — разве император не назначил вас профессором Неаполитанского университета?

Леонардо поднял удивленные глаза. Синьор изволит смеяться? Императору, наверное, такое и в голову не приходило!

— Но почему?

Фибоначчи уклончиво помедлил. Почему? Кто знает. Возможно, Фридриха не устраивает его родословная. А может быть, всему виной традиция. В европейских университетах точные науки не в почете…

— Предрассудок это, а не традиция! — с сердцем сказал Мате.

Вся его симпатия к Фридриху разом исчезла. Теперь он испытывал острую неприязнь к этому благожелательному замшевому Гогенштауфену, который сам лакомится свежими плодами науки, преспокойно оставляя на долю своих подданных изъеденные червями окаменелости.

Впрочем, если вдуматься, другого от него ждать не приходится. Со всеми своими талантами и образованностью Фридрих — все-таки сын своего времени и сословия. На что ему просвещенные подданные? Кто-то из европейских правителей семнадцатого века говорил, что науки нельзя преподавать всем без различия, иначе государство будет похоже на безобразное тело, сплошь усеянное глазами. Фридриху это изречение, конечно, неизвестно, но можно не сомневаться, что лишние глаза на теле государства ему тоже ни к чему…

Фило вот называет его противоречивым, загадочным… Так ли это? И верно ли, что император-безбожник сжигает еретиков только для того, чтобы заткнуть рты политическим противникам? Скорей всего, по его понятиям, образованность и атеизм — роскошь для избранных. А простым смертным надлежит пребывать в страхе божьем…

Нет, кто по-настоящему загадочен, так это Фибоначчи! Его, первого математика Европы, обошли, как мальчишку, а он — хоть бы что! Хлопает своими пристально-рассеянными глазами и думает, думает… О чем? Может быть, решает очередное кубическое уравнение?

Смеясь и балагуря, прошла компания масок. Филоматики невольно втянули головы в плечи. Но на сей раз на них не обратили никакого внимания. Видимо, рядом оказался объект поинтереснее.

— Смотрите-ка, — сказал один ряженый, указывая на Леонардо, — да это, никак, Фибоначчи!

— Он, он! — радостно загоготали остальные. — И какой нарядный! С чего это он так расфуфырился? — И, тыча в сторону Леонардо указательными пальцами, принялись выкрикивать весело и пронзительно: — Фибоначчи — дурачок, Фибоначчи — дурачок!

— Будет вам! — остановил их первый. — Стоит ли тратить время на юродивого? Он, поди, так занят своими числами, что ничего и не замечает.

— И то правда, — согласились другие и двинулись дальше, кривляясь и пританцовывая.

Филоматики были так потрясены, что не сразу отважились взглянуть на Леонардо. А когда взглянули, поразились еще больше: лицо Фибоначчи было по-прежнему спокойным и отрешенным. Пальцы его сосредоточенно перебирали звенья нагрудной цепи. Слишком массивная даже для его плотной фигуры, она и в самом деле напоминала вериги юродивого. Мате только теперь обратил