Они сидели молча, и на мгновение мне показалось, что они слышат и слушают меня. Глаза прекрасной девы стали глубже и темнее, их медленно наполнили слёзы и, пролившись, потекли по щекам. Потом рыцарь и его возлюбленная встали и, взявшись за руки, пошли в другой конец зала и, проходя мимо меня, посмотрели в мою сторону. Они исчезли за какой–то дверью, но перед тем, как она захлопнулась, я успел разглядеть за ней богато украшенную спальню, увешанную великолепными коврами. Я не двигался с места; в груди у меня застыл целый океан стенаний. Нет, больше я не мог здесь оставаться.

Она была близко, но увидеть её я не мог; она была совсем близко, в объятиях того, кого любила сильнее, чем меня, и я не хотел её видеть, не хотел оставаться рядом.

Но как, как убежать прочь от той, кого любишь больше всех на свете? На этот раз я прекрасно помнил заветный знак, потому что с самого начала видел, что не могу войти в круг здешних людей, и помнил, что сейчас я смотрю, слышу и двигаюсь лишь в собственном видении, в то время как они пребывают в реальной жизни. Я тщетно оглядывался по сторонам в поисках знака, но долго не мог его найти, потому что старательно избегал смотреть именно туда, где он был начертан: он светился тускло–багровой печатью на двери той самой сокровенной спальни, где скрылись влюблённые. Мучительно застонав, я резко толкнул её — и упал к ногам древней старухи, которая так и сидела возле своей прялки. Вся бездна вздохов и стонов, давящих мне сердце, вмиг растаяла и вырвалась наружу бурей бесслёзных рыданий. Тут я то ли лишился чувств, то ли просто заснул — не знаю.

Открыв глаза, я почувствовал, что не могу пошевелиться, но тут же услышал, что хозяйка снова поёт. Вот что она пела:

О любовь, свет ушедших и будущих дней!

Шествуй в славе нетленной своей

В лабиринте туманов и лунных аллей,

Средь нехоженых горных путей.

В чаше треснувшей — только одно вино,

Что способно печаль утолить.

Остаётся угасшей душе одно —

Вновь ЛЮБИТЬ, И ЛЮБИТЬ, И ЛЮБИТЬ!

Я почувствовал, что ко мне вернулись слёзы. Она же, увидев, что я плачу,

запела опять:

Лучше жить у источника светлых вод,

Чем купаться в любви чужой.

Пусть из сердца любовь без конца течёт

Полноводной рекой живой,

Пусть свободно струится её поток,

Никаких не зная преград.

А запрёшь его — чистый души исток

Обратится в болотный смрад.

Поднявшись, я знал, что люблю белую деву ещё сильнее, чем раньше.

Потом я подошёл к Двери смятения, открыл её и, шагнув за порог, неожиданно оказался на многолюдной улице, запруженной толпами деловито снующих туда и сюда мужчин и женщин. Я мгновенно узнал это место и, привычно свернув в сторону, печально зашагал по тротуару, как вдруг внезапно увидел, что навстречу мне спешит лёгкая фигурка, которую я хорошо знал (ХОРОШО ЗНАЛ! какие вялые, бессмысленные слова!) в те годы, когда полагал, что детство навсегда осталось позади, и незадолго до того, как попал в Волшебную страну. Тогда Грех и Горе шли в моей жизни рука об руку — и слава Богу, что так! Каким неизменно дорогим было мне её лицо! Оно покоилось у меня в сердце, как ребёнок покоится в своей чистой, мягкой постельке. Но встретиться с ней я не мог.

«Что угодно, только не это!» — сказал я себе и, резко свернув в сторону, взлетел по ступенькам прямо к двери, на которой, как мне показалось, был начертан таинственный знак. Я торопливо рванул ручку — но попал не в старую хижину, а в её собственный дом! Не помня себя, я побежал по коридорам и залам и остановился перед дверью, ведущей в её спальню.

«Её всё равно нет дома, — подумал я. — Я только взгляну на старую комнату ещё один, последний раз».

Я тихонько приоткрыл дверь и остолбенел. Передо мной распахнулся огромный величественный собор. Густой, звучный голос массивного колокола поплыл под сводами пустого здания, сотрясая стены и гулким эхом отдаваясь в самых дальних углах. Церковные часы пробили полночь. В верхний ряд окон, освещающий хоры, заглянула луна, и в её бледном свете я разглядел, что по противоположному проходу (сам я стоял в поперечном нефе) царственным, но немного нетвёрдым и нерешительным шагом движется чья–то фигура в белом, то ли одетая для ночного сна, то ли убранная для той длинной ночи, что слишком глубока для дневных помышлений. Неужели это она? И точно ли это её спальня? Я пересёк весь собор и последовал за нею. Наконец она остановилась, поднялась по невидимым ступенькам и легла словно на высокую постель. Я поспешил туда, где смутно белели её одежды, и очутился перед гробницей. Лунный свет едва брезжил во мраке, и я почти ничего не видел, но, легонько проведя рукой по её лицу, по обнажённым рукам и ступням, почувствовал, какие они холодные. Они были из мрамора, но я знал каждую их линию.

Тьма стала совсем непроницаемой. Я повернулся и попытался на ощупь вернуться в неф, но вместо этого почему–то попал в маленькую часовню. Я слепо шарил руками по стенам, пытаясь отыскать дверь, но всё вокруг меня принадлежало миру мёртвых. Неожиданно я наткнулся на холодную статую спящего рыцаря. Ноги его были скрещены, рядом лежал сломанный меч. Он лежал в благородном покое, а я продолжал жить в постыдной суете. В темноте я отыскал его левую руку и на одном из пальцев нащупал знакомое кольцо. Это был один из моих предков; я оказался в фамильном склепе собственного рода.

— Если кто–то из усопших ходит сейчас где–то рядом, — громко воззвал я, — умоляю вас, сжальтесь надо мною! Как это ни печально, я ещё жив. Пусть какая–нибудь умершая женщина утешит меня, ведь я странник в земле смерти и не вижу света!

Вдруг в темноте я почувствовал на губах тёплый поцелуй. «Как сладки поцелуи мёртвых!» — сказал я себе и решил, что ни за что не стану бояться.

Тут же из мрака протянулась чья–то могучая рука и на мгновение крепко и нежно сжала мои пальцы. «Пусть завеса, разделяющая нас, темнее ночи, — подумал я, — но она совсем тонкая».

Вытянув руки, я сделал несколько шагов и с размаху налетел на тяжёлый камень, загораживающий вход в усыпальницу. Помотав ушибленной головой, я неожиданно увидел, что на нём тусклым багровым огнём пламенеет тот самый знак. Нащупав грубое железное кольцо, вделанное в камень, я подумал, что ни за что не смогу сдвинуть с места эту громадную плиту, но неожиданно передо мной распахнулась дверь давешней хижины, и я, бледный и измученный, без слов рухнул на кровать, подле которой сидела всё та же величавая старуха. Она снова запела.

Вот на утёсе ты стоишь,

Внизу стихия злая,

Прыжок — и в бездну ты летишь,

От страха замирая.

Но тут же тает жуткий сон,

При свете дня не страшен он.

Вот так же, бледный и немой,

Сойдёшь ты в смерти тень,

Но ждёт тебя не мрак глухой,

А светлый, новый день.

Проснёшься ты средь лиц родных,

В объятьях любящих, живых.