А вечерами, несколько раз в день напившись, поспав и опять напившись, они слушали радио. Загорался зелёный огонёк, кто-нибудь крутил ручку, и Неделин, закрыв глаза, лёжа на кровати или на старом пальто в углу, начинал плавание по волнам эфира, смутно различая смысл издаваемых приёмником звуков, зато…

* * *

….х-х-х-х-х-х-х-х — ноги полощутся в синей прозрачной воде, в зелёной воде, в облаке, откуда настоящие, как стрижи, сыплются ангелы с серебряными крыльями и золотыми луками и стрелами, кружат вокруг мачты, вокруг паруса, а на ладонях мозоли от вёсел, розовые ладони негра, бело-жёлтые волдыри мозолей, в трюме душно и темно, пот разъедает кожу спины, сгибается и разгибается спина, вот я огрею её плёткой и выйду на палубу, где жду я тебя на ложе на персидском ковре, пью вино, но я заточена в башне и вокруг частокол мечетей, на шпилях изогнуты лунные серпы, я собираю зерно, режу колосья серпами, пою и напеваю, голос мой журчит, как прохладный ручей в сумрачном лесу, где давно уже поджидает меня избушка на курьих ножках, меня убьют, но ничего страшного не случится, вон уже едет на помощь витязь на могучем коне с льняными волосами и голубыми глазами викинга, ударяются мечи о мечи, конунг указывает, где напасть и разбить, трубы трубят, олени бегут в чащу, сердце колотится бешено, я едва поспеваю за ногами матери, но вот тишина, я тычусь в сосцы и сосу молоко с мёдом и большим куском хлеба, потом бегу на реку, ныряю, плыву в воде с открытыми глазами, мимо рыба-ёрш, хватаю нахального ерша, иглами укалываю ему руку, юркаю под корягу, выжидаю, плыву, кругом опасность, но опасность есть только тогда, когда она видна, а когда её не видно, то и нет опасности, и нет её гораздо чаще, чем она есть, значит, жизнь больше счастье, чем несчастье — х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х, — бегу по зеленому полю с мячом, обвожу, ударяю, но больно бьют по ногам, больно, «скорая помощь», больница, операционный стол, беру в руки большое дрожащее сердце, удаляю негодный клапан, вшиваю новый, человек будет жить, я бог, каркас прочен, каркас самолётного крыла, планера, обтянутый яркой материей, взлетаю — х-х-х-х-х-х-х-х-х-х — ритм, ритм, только ритм, ритм, ритм, мы вдвоём, мы вдвоём, ритм, ритм, ритм, уже любовь близка, близка, ритм, ритм, ритм, твоя рука, твоя рука, ритм, ритм, ритм, только глаза и близкие губы, только урна мусорная у ресторана бросить окурок — х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х — затаённое ожидание в глубокой шахте, металлическое, мёртвое, темнота, резкий звук, с лязгом открываются створки, резкий свет, содрогается, взлетает, летит, не чувствуя скорости, неподвижное в полёте, война сладострастна, пули, снаряды и ракеты похожи на фаллос, большой город с нагромождением небоскрёбов, красиво, взрыв, красиво, ослепительный свет, грохот такой, что его не слышно, и вот бреду, маленький, в чёрной пустыне, из-под обломков: «Стой! Руки вверх!». Смеюсь: «Идиот! Я руками кишки придерживаю!»-«Тогда проходи». Иду, придерживая руками кишки, страшно их видеть, и не больно, только пульсирует последняя мысль: «Непоправимо! Непоправимо! Непоправимо!». Пепел иод ногами хрустит, как снег, открывается дверь лесной сторожки, выходит бородатый старик с ружьём, идёт ко мне, скрип, очищаю собой подошвы его ног, я снег, я белка, падающая от его выстрела, я охотник, я подбираю белку, усмехаюсь в бороду — х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х — с борта каравеллы ногой в бот-Форте ступаю, нажимаю на акселератор, машина мчится среди берегов Ганга под странное пение австралийских страусов, чувствую себя Землёй, знающей и помнящей каждую свою клетку, каждую свою пылинку; мышь, упавшую в лохань ванной, помнится, — не у Сил, не утопил, набросил полотенце, поймал, вынес на улицу и отпустил, потому что глаза этой мыши были мои предсмертные глаза, но если она заразна и разнесёт заразу благодаря моей доброте, что тогда, Господи? Как же тогда — не убий? Каждый мой плевок падает мне на голову. Никакой идиот, занося топор над курицей, не почувствует себя курицей. А вдруг? Каково будет? Устрой, Господи, нам это наказание, заставь каждого чувствовать за каждого и всех — за всё. Нет, не надо, не под силу, не под силу — х-х-х-х-х-х-х-х-х-х

ВЫ КЛЮЧИТЕ РАДИО, СВОЛОЧИ!

Утром одиннадцатого или двенадцатого дня Неделин проснулся, как обычно, разбитый, еле шевелящийся, с головной болью, но с утешительной мыслью, что сейчас выпьет и всё придёт в норму. Люба ещё спала. Что-то звенело. Неделин открыл глаза. Фуфачёв передвигался по комнате на четвереньках и обследовал бутылки.

Кончилось! — простонал он.

Не может быть!

Может! Всё кончается. Мрак.

Ничего, деньги есть.

Пока достанешь — сдохнешь!

Фуфачёв поднялся, держась за стену. Побрёл в туалет. Вышел оттуда, бледный, со спущенными штанами, капая. Показал Неделину:

Смотри!.. Это что же? Это когда же? А? Это кто же? А?

Неделин думал, как объяснить Фуфачёву. И разменяться с ним наконец. Но Фуфачёв вдруг взвыл и побежал к выходу.

Куда? — крикнул Неделин.

А-а-а-а!.. Дверь хлопнула.

Неделин упал на постель. Надо бы ещё подремать, набраться сил.

И кое-как задремал, забылся.

Кто-то стал толкать. Сквозь сон подумал: это Любка проснулась и сейчас потребует, чтобы он сходил, достал вина. Пусть сама идёт. Деньги в сумке, в кармашке с «молнией».

Деньги в сумке, отстань…

Какие деньги? — спросил мужской голос. Неделин открыл глаза: перед ним стоял, улыбаясь,

приятный мужчина лет сорока, румяный.

Привет, Фуфачёв!

Выпить есть? — спросил Неделин, надеясь, что это один из друзей-собутыльников Фуфачёва.

Нету, — засмеялся румяный. — И тебе нельзя, — добавил многозначительно.

Почему?

Да, такое дело… Прислали меня за тобой, значит… Ты крепись… Мать у тебя это самое… Померла.

Ты кто?

Чудак, проснись! Маракурин Эльдар Гаврилович, сосед твой! Ну? Але, не спи! Белая горячка у тебя, что ли? Людей не узнает, это надо! Мать у тебя померла. За тобой, это самое, послали.

Соболезную, — сказал Неделин, — но Фуфачёва нет.

Румяный засмеялся:

Весёлый ты, Фуфачёв! Это правильно, весёлые живут дольше. Но мать похоронить надо. Всё готово уже. Нинка говорит: ничего от него не надо, то есть от тебя, пусть только придёт трезвый и мать проводит.

Нинка?

Ну. Сестра.

Чья? — Твоя.

А-а-а…

Бэ-э-э… Я тебе так советую. Ты до поминок держись, не пей. А потом уже хоть из горлышка, я помогу. Все довольны будут.

Умерла, значит?..

Фуфачёва нет и делать нечего, надо идти. Мать хоронить. Как свою хоронил когда-то, впрочем, не так уж давно. Неделин заплакал.

Правильно! — одобрил Маракурин. — Но раньше времени не это самое. Не трать силы. Пошли, что ли?

Иди, я сейчас.

На свежем воздухе подожду, — согласился Маракурин.