На улице шуршали, словно бумажные, жесткие листья молодых пальм. Жарко не было, так как облака на небе все уплотнялись, и солнце показывалось не часто. Но Комлеву говорили, что такая вот облачность еще не признак приближающихся дождей и эта погода может продлиться и месяц, и больше.

В четыре ему надо было заступать на вахту, и на встречу с Нанди у него было чуть больше двух часов. Лучше он ее отложит. Он хотел бы с ней встретиться, но его останавливала ее странная загадочность. Это не Нолина из бара с ее вульгарной живостью ухваток, привыкшая к обществу мужчин. И которая ничуть не скрывает своих намерений. А у Нанди Комлев ощущал явно обманчивую застенчивость, под которой таилась обольстительная податливость и ее-то он почему-то опасался больше всего.

«Лоала» словно находилась сейчас в легкой дреме у причала, и над ее высокой трубой курился небольшой темносерый дымок. Видимо, давление пара на ней поддерживалось на самом низком уровне. Комлеву сказали, что бункероваться пойдут завтра утром или днем, а сейчас в машине идет ремонт. В баре на верхней палубе были слышны крикливые голоса официанток. Хозяин бара решил использовать вынужденный простой, чтобы сделать основательную уборку, поэтому и не отпустил официанток домой. Зато завтра с самого утра они получали сутки отгула. Комлева это мало обрадовало. Значит, у него был еще шанс не раз встретиться с Нолиной. Он прошелся вдоль причала и проверил, как закреплены швартовы. Все вроде бы было в порядке. Вахтенный матрос сидел на причальной тумбе недалеко от трапа и болтал с дружком, пришедшим его проведать. Время от времени они хлопали друг друга по ладони и громко хохотали, видимо, отмечая удачное словцо. Касса на причале была открыта, но очереди у нее не было. Из машины слышалось звяканье металла, редкие удары молотом, и в промежутках доносилась сердитая скороговорка Шастри, который явно кого-то распекал. В его расположении было около полутора суток на ремонт, и он спешил.

В каюте было душно, так как Комлев закрыл окна перед уходом. Он открыл то окно, которое выходило на бак, опустил и закрепил москитную сетку. «Почему Фергюссон проявил такую необычную заботливость обо мне? — думал Комлев, разглядывая дорожные чеки на столе. — Похоже, он боится, что мне на что будет уехать. Сейчас они в каждом русском чувствуют потенциальную угрозу для миропорядка. И не пожалел даже валюты, хотя сам говорил, что банк расстается с ней неохотно». Комлев решил, что до выхода в рейс он не будет надевать свою белую форму, а эти чеки и паспорт тоже будет держать в кармане брюк с застежкой-молнией. Его уже предупреждали насчет воров на улицах Лолингве. В своей записной книжке, с которой не расставался, он наткнулся на сложенную вдвое записку Нгора. Ничего он в ней не понял, только увидел свою фамилию, и еще на печати со скорпионом в центре, внутри по кругу шла надпись, которую он прочел как «Анья-нья» и еще что-то, похожее на английское «Liberation Army». На обороте записки был и адрес: Лолингве, улица Лутули, 21.

8

Комлев проснулся, словно от толчка, когда еще только начинало светать, и в состоянии какой-то неприветливой нереальности всего окружающего. Например, с минуту он озабоченно соображал, что должен означать светлый вертикальный прямоугольник справа. А это была открытая дверь его маленькой спальни, где стояла капитанская кровать с накинутой на нее москитной сеткой. Где-то за пределами судна слышались слабые хлопки, будто слетали пробки с бутылок, в которых было забродившее в жару пиво.

Комлев откинул сетку и прошлепал босыми ногами к окну, перед которым стоял стол, а на нем приемник. Спать он уже почему-то не мог, хотя у него было еще добрых два часа до завтрака.

Сейчас было время первых новостей из столицы Бонгу на английском. Но сама станция, которая была от силы в двух километрах от его каюты, молчала, выдавая свое присутствие слабо обнадеживающим хрипом и шорохами. И вдруг раздался голос, но не знакомый, немного манерный голос диктора, который с несколько сонным равнодушием сообщал утреннюю порцию новостей и скучный своим однообразием прогноз погоды. На этот раз это был хрипловатый и довольно грубый, причем несомненно африканский голос которым обычно подают команды в строю, а не говорят в микрофон на всю страну с ее ближними пределами.

— Внимание! Внимание! Это голос революционной армии, которая пришла, чтобы освободить народ этой страны от тирании кучки продажных политиков, которые…

Дальше в эфире послышался невыносимый треск и какие-то звуки, которые можно было принять за выстрелы. Голос замолк, но микрофон выключен не был, и непонятные звуки вместе с отдаленными криками продолжались. Потом снова зазвучал голос, такой же армейский, но уже другой. А того, кто начал говорить первым, возможно, сейчас вытаскивали из студии, пачкая кровью пол.

— Внимание, сограждане! Это голос революционной народной армии! Тираническая клика, правившая страной свергнута и мы убили ее главарей. Сегодня мы празднуем победу! Славные освободительные силы теперь пронесут факел свободы по всем провинциям нашей страны. Внимание!

Голос опять прервался, и на этот раз микрофон выключили. Комлев не стал ждать продолжения передачи. Сердце его стучало с предательской и противной гулкостью. «Значит, Мфумо все-таки был прав, а я думал, что он преувеличивает», — озабоченно думал Комлев, поспешно одеваясь. На верхней палубе было пусто. Из-за надстройки выглянуло испуганное лицо вахтенного матроса и тут же скрылось. «На палубе уже знают», — отметил Комлев. Он понял теперь, что это за странные звуки, проникавшие к нему в каюту. В городе они раздавались где-то в районе центра. Вдалеке проплыл низко вертолет, а за ним второй. Комлев прикрыл дверь каюты и почти бегом отправился оповещать Оливейру. Нкими сейчас должен был находиться где-то наверху, это его вахта. Оливейра приоткрыл дверь ровно настолько, чтобы в щель поместился один его глаз цвета пережаренного кофе. Кажется, в каюте у него кто-то был, и ему не хотелось это афишировать, но Комлева это нисколько не интересовало.

— Доброе утро, Жуан! Хотя оно, кажется, как раз не очень доброе. В городе армейский мятеж. Муго на борту?

— Доброе утро, старпом. Муго нет. А что такое? Государственный переворот?

Но Комлев уже шел дальше. Ему все-таки хотелось найти Нкими. Может быть, он как африканец и сын своей страны лучше понимает, что творится и куда это все повернет. Мфумо же во время их последней встречи говорил очень туманно и скупо. Где-то он теперь обретается?

Комлев, выйдя на палубу, увидел, что к причалу поспешно шли, почти бежали люди, неся в руках кое-какие вещи и совсем без вещей, подъезжали переполненные машины. У сходен, ведущих на борт, уже выстраивалась шумная очередь, но Комлев заметил, как несколько мужчин уже перелезали через поручни на борт в средней части парохода. Их увидел один из матросов и направлялся к ним бегом, крича и жестикулируя. Пассажирский помощник Кабоко, уже в полной форме, появился у сходней, которые загораживали два матроса. До Комлева доносились возбужденные голоса, полные страха и растерянности. Кабоко начал продавать билеты, хотя рейс был отложен на сутки. Но касса была еще закрыта, а напирающую толпу все равно было бы не остановить. И те, кто теснился сейчас у борта, вожделенно смотрели сейчас на спасительную в их глазах палубу парохода, словно это была территория другого государства, охотно принимающего беженцев. Возможно, они думали, что судно тут же отдаст швартовы и отойдет в края, где царят мир и спокойствие и где даже не слышали о военном мятеже в столице.