— Не годится, — повторил он вслух.

Мысли проплывали в их головах, такие же комковатые и беспорядочно кружащиеся, как снежные хлопья, и шестеро мужчин отказались от замысла среди ночи расчищать снег.

Хэл спустился по ступенькам веранды, попытался пройти несколько шагов и по колено увяз в рыхлом сугробе, выросшем у самого крыльца. Наклонившись, он погрузил обе руки в эту густую белизну, и морозное покалывание в пальцах пробудило в нем чувство радостного узнавания. Бездумно, машинально он слепил снежок и обернулся, ища, куда бы его бросить. Девчонкам по заднице, мальчишкам по башке… снежок угодил Брайану в голову, врезал ему прямо по уху, по правому больному уху, тому самому, в котором звенело, — сотрясение мозга, перед глазами поплыло красное, вспыхнули звезды, багровые звезды.

— Ну, ты, ублюдок затраханный! — проревел Брайан. Обезумев от ярости, молотя по воздуху кулаками, он метнулся к неповоротливому увальню-романисту, налетел, осыпая ударами, повалил — бух! — ничком в снег.

— Эй! — возмутился Хэл. — Ты что? Я пошутил.

Оскальзываясь в своих городских штиблетах, дрожа от холода в легоньких свитерах, Чарльз, Леонид и Дерек ринулись в ту же кучу малу. Захватывали полные пригоршни снега, совали друг другу за шиворот, раскраснелись, хохотали во всю глотку, шалея от этого иллюзорного возврата то ли в детство, то ли в иную, но в любом случае, это уж точно, более счастливую пору своей жизни; будто внезапно проснувшись, вырвавшись из оцепенелости — следствия возлияний, сытного мясного угощения и этого длинного разговора при свечах у горящего камина, они взыграли, кровь закипела в ответ на обжигающее прикосновение ледяной влаги, размахивая руками, задыхаясь, они почуяли охотничий азарт, атавистический иррациональный зов своих пращуров, воинов севера, облаченных в медвежьи шкуры, или свирепых африканцев в шкурах леопардов, они тузили друг друга, пихали лицом в снег, барахтаясь в сугробах, в общей потасовке, где нет запрещенных ударов, все позволено, как в пресловутых схватках из тех вестернов, печатью которых было отмечено детство любого из них: тр-рах! — и стул расшибает зеркало над стойкой бара, оно взрывается осколками, бум! — стол, взлетев, сносит на своем пути ряды бутылок, бац! — человек, головой вперед проскользив по стойке, расплющивается в лепешку, вмазавшись в кассовый аппарат, игральные карты разлетаются по воздуху, а Шон, так и не переступивший порога веранды, с безопасного расстояния созерцает, качая головой, сей взрыв американской мужественности.

Это не может продолжаться долго. Еще прежде, чем Шон в последний раз выпустил дым, докуривая сигарету, они угомонились: опустошенные, изнуренные, даже очумевшие, все почувствовали себя довольно паршиво. Спину Леонида пронизывает жгучая боль; Чарльз едва сдерживает слезы, глядя на разодранную рубаху, новенькую, из черного шелка, подарок Мирны ко дню его сорокалетия; Хэл никак не может отдышаться и растерянно прислушивается к стуку сердца, молотом бьющегося о ребра, звон в Брайановом ухе малость притих, зато сам он, пытаясь положить Хэла на лопатки, растянул себе связки на плече… Один за другим они выходят из игры. С трудом поднимаются на ноги. Обмениваются угрюмыми взглядами и стыдливыми усмешками. Плетутся на веранду, потирая свои ноющие члены. Стряхивая со своих брюк налипший снег, чувствуют, как ежится их усталая кожа от соприкосновения с влажной тканью.

— Вот болваны-то, — сквозь зубы бормочет Шон, пока все прочие, прихрамывая и сопя, как буйволы, взбираются по лестнице. — Что нам сейчас требуется, так это добрый, по-настоящему горячий кофе с сахаром, виски и сливками. Пойду попрошу Рэйчел, чтобы сварила нам его.

Но жизнь в доме отнюдь не замерла на время отсутствия мужчин: когда они возвратились в гостиную, там уже царила совсем другая атмосфера. Они услышали звуки музыки, и их взорам предстала картина эпохи Возрождения «Мадонна с младенцем и музицирующими ангелами». Бет обнаружила в одном из углов комнаты гитару и, наигрывая на ней, глубоким трепетным голосом запела «Where Have All the Flowers Gone?»[36]; Кэти, Патриция и Рэйчел тоже что-то подмурлыкивали, приблизительно созвучное основной гармонической линии, Хэл Младший, сжав кулачки, спал на алом бархате, прикрывающем колени его матери; что до Арона, он опять убавил громкость своего слухового аппарата и покачивался в кресле-качалке, не отводя взгляда от рук Хлои.

У мадонн Беллини такие руки, говорит он себе. (Вечерами, когда девочки уходили спать, а Куррия отправлялась к себе в «кайю», они с Николь в своем доме на Береа, там, в Дурбане, часто проводили часок-другой, листая книги по искусству. «Нет, ты обратил внимание на руки!» — спросила однажды Николь, когда они вместе любовались Беллиниевыми Непорочными Девами, и он, глянув раз, уже не мог от них оторваться. За свою жизнь Беллини сотни раз делал наброски рук Богоматери, рисовал их и писал: руки с сильными длинными пальцами, отмеченные печатью мудрости и благоговения, всегда сомкнутые на теле Иисуса, то пухлого новорожденного, то изувеченного мертвеца. Руки мадонны, руки Матери Скорбящей. Изгибы этих перстов выражали радость и нежность, муку и горе. Кто будет держать в объятиях мое мертвое тело? — спрашивает себя Арон. Тело своего отца держал он сам, они были рядом в тот миг, когда жизнь покинула его, а мать молилась и плакала в соседней комнате. Сладостная и грозная тайна этого мгновения, память о котором каленым железом выжжена в его сознании, ибо даже когда при этом присутствуешь, смотришь, не отрывая глаз, всеми силами души ловишь каждый вздох, что вырывается из груди умирающего, даже тогда не можешь постигнуть. Человек в его уникальности. Массивное, крепкое тело, чья мощь всегда была твоей опорой, на которую ты так привык полагаться, становится совершенно инертным, оно отвергает жизнь или само ею отвергнуто, то, что осталось, — не более чем кусок дряблой плоти, которую надо вымыть и одеть, голый труп, лежащий на кровати, его тяжело ворочать. Только что он был здесь, мгновение — и его больше нет. Потрясение от его отсутствия, а ведь ты был предупрежден, ты воображал, будто готов к этому. И безумный всплеск жизненной энергии, внезапно переполняющей тебя, как будто сила умершего, покинув отца, отхлынула к сыну. Дикарская жажда бежать куда-то, кричать, есть, пить, говорить — и потребность в молитве. О Кадиш! «Мой отец мертв». Больше тридцати лет минуло, а его все еще ошеломляет эта фраза. По ночам бездыханное тело отца часто является ему в сновидениях; в те же потемки Арон прячет осязаемо внятное сознание своей собственной бренности.)

— Long time lasting[37], — поют женщины.

— Это еще что за бардак? — рявкает Шон, входя.

Песня обрывается, женщины, пораженные, оборачиваются к нему. Арон, который ни звука не слышит, продолжает качаться, уставившись на руки Хлои.

— Эта песня была дерьмом и тогда, когда ее исполнял Дилан, — продолжает Шон, — а теперь того хуже, говно разогретое…

— Ты что, свихнулся? — яростно вскидывается Бет. — По какому праву ты всеми командуешь? Значит, если ты не любишь Дилана, никто не должен петь? Ты с самого начала этой вечеринки всеми здесь манипулируешь… хватит, в конце концов!