Потому что на окраине города карандаш, зажатый в руке с татуированными пальцами, тоже отчеркивал строки в статье «Помнить героев!». Только не про подвиги ревкомовцев, а другие – те, которые касались страшного перстня…

Ростов – Дон,

август 1961 г.

Маленький домишко покосился и врос в землю, вокруг все заросло лопухами и амброзией. В бедно обставленной комнате пахло сыростью, маленькие окошки были плотно занавешены и пропускали мало света. На древнем обшарпанном столе вместо скатерти была расстелена газета, на ней стояла початая бутылка водки, граненые стаканы и немудреная закуска. За столом сидели двое разных по возрасту и внешности, но чем-то похожих друг на друга мужчин. Может, манерами, может, специфическими жаргонными словами, а может, чем-то неуловимым, что отличает блатных от обычных законопослушных граждан.

– Так че, это конкретная тема или параша голимая? – настойчиво расспрашивал высокий жилистый парень с короткой щетиной еще не отросших волос на бугристой, как грецкий орех, голове. В руках он держал газету с отчеркнутыми строчками какой-то статьи.

Валек Горбань, по прозвищу Студент, не был похож на читателя прессы. Недавно он разменял тридцатник, у него были развитые надбровные дуги, короткий, приплюснутый нос, золотые зубы, выступающий подбородок, резкие манеры и быстрые руки с татуированными пальцами, которые нервно барабанили по растрескавшейся деревянной столешнице, будто он играл на пианино какую-то бравурную мелодию.

– Не с порожняков же базарили на киче[29], песни пели, типа: «Я завалил его и вышел на крыльцо – опять спасло меня фартовое кольцо…» А теперь вот в газете пишут!

Сидевшему напротив было под семьдесят. Лысая голова, пергаментная кожа лица изборождена морщинами и покрыта коричневыми старческими пятнами, из-под кустистых седых бровей изучающе рассматривают собеседника выцветшие голубые глаза. Когда-то они были яркими и холодными, как воркутинский лед, и тот, кто удостаивался такого пристального и долгого взгляда, не только переставал болтать, но цепенел и напускал в штаны. Все это осталось в прошлом. И громкая слава, и могучая кодла, и широкие плечи, которые ссохлись так, что пиджак болтается на них, как на садовом пугале. Только саманный домик в Нахаловке, над заросшим бурьяном и лопухом – чтобы легче уходить от легавых, остался тем же. Когда-то его купили для Смотрящего на общаковые деньги – по тем временам, когда вся страна ютилась в общагах и коммуналках, это был дворец с сортиром во дворе…

– Ты че, Мерин, заснул? – парень помахал перед сморщенным лицом крупной ладонью: справа налево, потом слева направо.

Раньше за такую дерзость неожиданный гость потерял бы пару пальцев, но тогда он и не позволил бы себе подобной выходки. Да и не допустили бы его к пахану с глупыми расспросами. А теперь хозяин даже рад, что томительное одиночество нарушено и он хоть кому-то нужен и полезен. Тем более, приличия оголец соблюдает: принес бутылку «Московской», плавленый сырок, «Любительской» колбасы, банку «Кильки в томате»…

– Я даже ночью не сплю, – скрипучим голосом произнес Мерин. – Сейчас тем более. Думаю, что ответить. Чтобы порожняки не гнать…

– Ну, так говори! – нетерпеливо сказал гость, налил себе еще, чокнулся с полным стаканом хозяина, к которому тот не притронулся, выпил и закусил.

– Много воды утекло, а до сих пор помню, как в двадцатых в «Донском Яре» с Седым встретился, – негромко заговорил Мерин. – Тот недавно в Ростове объявился, в кодле Гнома ходил, молодой, дерзкий… Я его проучить хотел – подошел, а он так развязно со мной базарит, как будто это он хозяин, а я к нему в город приехал… Развалился, левая рука по скатерти барабанит, а на ней перстенек и лучики от него разноцветные глаза колют… А правая под скатертью, с волыной, и сквозь стол в меня целит…

Гость наклонился вперед, навалившись грудью на стол и выложив перед собой руки с широкими запястьями. Косточку правого украшали пять точек – как на костяшке домино. Такие колют себе малолетки: четыре сторожевых вышки и смелый пацан посередине… На безымянном пальце синел перстень: черный квадрат пересекает белая полоса – тоже память о ВТК[30]. А крест на среднем пальце – знак вора, это уже на взросляке накололи… Дурак был, сам себе особые приметы рисовал! Теперь приходится срезать бритвой, вон на указательном квадратный рубец, а был ромб с десятью лучами – символ отбытого срока. И остальные срежет… Но сейчас Студент не смотрел на татуировки, рассказ Мерина так захватил, что он даже рот открыл!

– И вдруг меня такой мандраж взял, аж вспотел весь! – на бесстрастном лице старика впервые отразились эмоции. – Не так от пушки, как от кольца этого… Да и рожа Седого… Особенно глаза: как у зверя, так и раздерет на куски и сожрет…

Он замолчал, тяжело дыша.

– Отстал я от него и никогда больше не пересекался. А он лихим налетчиком стал, на мокруху легко шел, боялись его все… И фарт ему пер: все с рук сходило – от облав уходил, пули мимо летели, засады впустую ставили… Базарили, что это все от перстня…

– А что потом? – спросил гость.

– Потом чекисты его застрелили в горсаду, – ответил Мерин. – Изрешетили всего.

– Как же так? – гость громко сглотнул. – А может, твой Седой в тот день вышел без перстня?

– Да нет, не снимал он его…

– А почему не помог перстенек этот?

– Наверное, фарт закончился. – Мерин развел руками. И сам задал вопрос: – Слышь, Студент, а чего ты вдруг на эту тему сел? Музеи бомбить надоело? Решил на крупное пойти?

Парень закусил губу, глянул исподлобья недобро.

– За такие вопросы язык отрезают!

– Кому, мне?! – выцветшие глаза на миг блеснули прежним ледяным холодом. – Ты, сявка, фильтруй базар! Забыл, с кем трешь?! Я коронованный вор, я сорок лет общак держал!

– Ладно, ладно. – Студент поднял руки. – Это я не со зла закосячил… А ты же, вроде, завязал?

– Я не завязывал! – Мерин покрылся красными пятнами и так ударил по столу сухим кулачком, что из нетронутого стакана выплеснулась водка, расплывшись по газете темным пятном. – От дел отошел – да! Потому как годы не те… Но на благо воровское вношу, на сходки хожу, непонятки развожу… А сейчас, пока Голован на зоне парится, так я за него все «непонятки» развожу…

– Все, все, – примирительно сказал гость. – Прости меня, Братское сердце…

– Ладно, проехали, – после долгой паузы произнес Мерин. Лицо его вновь приобрело пергаментный цвет. – Вы, молодые, по-другому живете, по-другому думаете… У вас и мозги по-другому устроены. Сколько тебе было, когда ты эти… цацки сдернул?

– Фалары? Только семнадцать исполнилось… Это и спасло – червонец дали, как малолетке. А был бы постарше, мы бы тут не базарили… За особо крупный размер вполне могли лоб зеленкой намазать[31]…