Для них это нормально, для них это естественно. А для меня это как свекольный сок, который в меня вливают насильно. И вливают-то с улыбкой, заботятся об иммунитете, обмене веществ, а меня от него мутит, с каждым разом всё больше. Кажется, ещё чуть-чуть – и меня не просто вырвет, а вывернет наизнанку, всеми внутренностями наружу, и я навсегда останусь уродцем, так и буду до конца дней ходить вывернутый.

И ведь я не могу прийти к отцу и сказать, что передумал, что не хочу быть юристом, что не хочу учиться в университете, не хочу всей этой обеспеченной и понятной жизни. Не могу! Он захочет мне помочь. И опять будут психологи, какие-нибудь тесты, специалисты и все эти долгие разговоры – такие, когда говорят сдержанно, стараясь не сделать тебе больно, будто ты дурачок какой-то или психопат. И отец скажет: «Я тебя услышал», – и будет всем этим озабочен, и скажет, что так бывает, что с возрастом эти сомнения проходят, что нужно только перетерпеть, переждать. И я знаю, что в конце концов смирюсь! Вернусь на учёбу, стану чёртовым юристом, пойду работать к отцу или к кому-то из его партнёров, и действительно все эти сомнения уйдут, вся эта боль внутри заглохнет, а с ней умрёт что-то такое, чем я сейчас дорожу больше всего, потому что это и есть я, я настоящий. А по-другому не будет, потому что у меня нет аргументов. Ни одного. Есть просто чувство. А этого мало. Ведь столько сил, денег, времени вложено в то, чем я занимаюсь… Когда у тебя нет аргументов, тебя не слышат. Им только подавай обоснования, доказательства, объяснения, а просто сказать, что ты так чувствуешь, – это всё равно что вообще ничего не сказать, потому что тебе не поверят, потому что у них так не бывает.

– Так ты даже не пробовал поговорить с родителями? – спросил Мэт.

– Поговорить?! Да я кричу так, что сам оглох. Я будто заперт в мыльном пузыре, в каком-то дурном сне – и кричу. А наружу пробивается только тихий стон.

– Не надо кричать. Просто объясни им.

– Объяснить?! И ты туда же… Да я и сам толком всего этого не понимаю! И не могу говорить! Могу только так, молча кричать…

– Зачем тебе это? – Крис указала на свёрток.

Эшли стояла в углу. Ни о чём не спрашивала. Даже не смотрела на меня.

Я ответил не сразу. Чувствовал, как слабею. Нужно было просто уйти, но я сдерживал себя, хоть и понимал, что всё кончено. То, что нас связывало в эти дни, да и во все дни осенней учёбы, оборвалось. Остался лишь холод отчуждения.

– В детстве я играл в компьютерные игры. Ничего особенного. «Проклятие острова обезьян» или «Цивилизация». Разные игры. – Я отвечал на вопрос Крис, но говорил только для Эшли. – На каникулах мог играть целые дни, один за другим. Мне никто не мешал. И мне это не нравилось. Я хотел гулять, читать книги, но вместо этого играл. И не знал, как остановиться. А потом придумал. Отработал целую схему. Всё просто. Я садился играть до рассвета – так, чтоб меня уже тошнило, – а потом ломал диск с игрой. Знал, что момент тошноты – единственный, когда я могу на это решиться. Сломать и больше не возвращаться. Если отложить, то пройдёт день или два и мне опять захочется играть.

– Не понимаю, – Крис качнула головой.

– Родители никогда не требовали от меня сдавать всё на отлично, но они в меня верили, по-настоящему верили, и я чувствовал, что обязан добиваться только самых высоких результатов. Школу окончил с золотой медалью. Первый курс – с высшими баллами. И родители этому радовались. А я больше так не могу. И чтоб из всего этого вылезти, я должен всё разрушить, до основания. Сжечь без остатка. Сломать этот диск и не возвращаться к нему. Я по-настоящему освобожусь только в то мгновение, когда мне уже нечего будет терять.

Я всё продумал. Загнал себя в угол. Мне некуда отступать. За весь семестр я не открыл ни одного учебника по предметам, которые нужно сдавать в Москве. Гражданское право, уголовное право, международное право – всё мимо. Тут не выручит даже хорошая память. И я не подготовил ни одной итоговой работы здесь, в Чикаго. Считай, я провалил обе сессии, в обоих университетах. Но этого мало. Это только пошатнёт мой мир, а он должен быть разрушен целиком.

– И ты купил это? – Мэт опять посмотрел на свёрток.

– Да. Завтра вы вернётесь в кампус, а я останусь в Вирокве. Не буду спать семьдесят два часа. Погружусь на самое дно бессонницы, и тогда у меня хватит смелости. Одно движение – и все мосты сгорят. Я останусь один. Никогда не смогу вернуться к родителям. Не смогу посмотреть им в глаза, услышать их голос.

– Если копы узнают, тебя арестуют, – Мэт качнул головой и отошёл подальше от кровати.

– Всё будет хорошо.

– Это безумие.

– Это моя последняя надежда.

– Я не понимаю…

Эшли впервые за всё это время посмотрела на меня. В её взгляде не было ни осуждения, ни поддержки. Только горечь разочарования. И этот взгляд ранил. Грудь опять сдавило холодом. Стало трудно дышать.

– Ты трус, – прошептала Эшли.

Я не ответил. Чувствовал, как внутри обрываются стальные нити. Обрывалось всё, что ещё удерживало меня над бездной, – какие-то скрытые надежды, невысказанные мечты и обещания. Наша история закончилась. Кофе со сливками допит. Нужно отпустить Эшли. Она была последней из тех, кто мог меня остановить. Кажется, прежде я и сам не верил, что свёрток настоящий, будто он был лишь очередной заученной цитатой, но теперь, когда я высказал всё это вслух, свёрток стал материальным.

– Ты обманывал меня. – Лицо Эшли было серым и некрасивым.

– Я надеюсь, ты найдёшь свой дом. Там, за поворотом, возле Салинас. И будешь счастлива. – Мы ещё стояли рядом, но всё, что нас связывало, оборвалось.

– Ты трус… – одними губами повторила Эшли и опустила взгляд.

Я молча надел толстовку, положил свёрток в рюкзак. Не прощаясь вышел из номера. Никто меня не остановил. Никто бы и не смог. Они, наверное, не поверили, что я вот так уйду, или решили, что нет смысла меня задерживать. Так или иначе, никто за мной не вышел, никто меня не окликнул.

Я подошёл к лифту. Нажал на гладкую пластиковую кнопку, в которой загорелся зелёный огонёк. Мог бы спуститься по лестнице, но предпочёл ещё несколько секунд ждать. На этаже стыла тишина. Только гудел мотор лифта. Потом чуть скрипнули раздвигающиеся двери. Я вошёл. Обернулся. Смотрел на неприкрытую дверь номера, в котором остались Мэт, Крис и Эшли, в котором осталась вся моя старая жизнь.

Двери закрылись.

Мягкий стёртый блюз. За спиной – зеркало. Не стал к нему оборачиваться. Я и так знал, что бы в нём увидел. Ещё рано. Я ещё не освободился. У нас по-прежнему одни руки, одни щёки, рот. Один пот.

Отключил телефон.

Шёл по коридору первого этажа – мимо горшка с разлапистым цветком, мимо бассейна за стеклянной стеной, мимо звонка с резиновой головой Барта Симпсона, мимо девушки-администратора, которая, кажется, что-то сказала мне или о чём-то спросила. Вперёд, через двойные двери, под обледеневший козырёк, к сугробам, едва высвеченным бликами неоновой вывески. И мне не нужно было включать плеер, чтобы услышать Кристофферсона: