Здесь Сенека практически повторяет мысль Цицерона, изложенную в трактате «О законах»: «Праведные люди любят справедливость ради нее самой и закон — ради него самого». Консул 63 года до н. э. и «министр» Нерона сходятся во мнении: истинная справедливость является формообразующим началом общественной жизни и не может быть достигнута иным путем, кроме подчинения Разуму. Иными словами, справедливость становится достижимой только в том случае, если в принятии важных решений участвуют лучшие государственные умы, одухотворенные стремлением отыскать наименее пристрастное. Над городом, которым правит один человек, учит Цицерон, нависает постоянная угроза возникновения тирании — с того момента, когда разум изменит царю и он утратит способность искать и находить справедливые решения. Зная это, нам легче понять, почему одной из первых политических акций Нерона, совершенных под влиянием Сенеки, стало торжественное обещание, смысл которого сводился к тому, что «отныне принцепс больше не будет единоличным судией в каждом деле» и что заботы императорской семьи и заботы государства больше не будут рассматриваться как одно целое.

В этом вопросе мы снова обнаруживаем применение принципов, разработанных Панетием и изложенных Цицероном в первой книге трактата «Об обязанностях»: одной из характерных черт справедливого человека, утверждает Цицерон, является то, что он пользуется «общественной собственностью — как общественной и частной — как частной». Одно из главных требований справедливости заключается в неукоснительном соблюдении водораздела, пролегающего между человеком как частным лицом и тем же человеком как исполнителем тех или иных общественных функций. Формулируя этот принцип, Цицерон имел в виду Цезаря. Он подчеркивал, что идея принципата, как ее понимал Цезарь, изначально порочна и есть результат «ошибки суждения». Точно так же и Сенека, осуждая принципат цезаристского образца, основанный на всевластии одного человека, не отвергает идею принципата как такового (как, впрочем, не отвергал ее и Цицерон) и в качестве сравнения указывает на то, что всякое человеческое существо совершенно обоснованно подчиняется Разуму. При этих условиях принципат, смягченный справедливостью, становится «сообразным природе».

О роли принцепса, трактуемой в духе стоической традиции, Сенека писал неоднократно. Некоторые соображения по этому поводу появились уже в первой книге трактата «О гневе», то есть до того, как автор пережил испытание властью, а его учение прошло проверку личным опытом. В отрывке, навеянном, по всей вероятности, идеями Хрисиппа, он называет принцепса «защитником законов, кормчим Города» и сравнивает его с мудрецом. С другой стороны, мы показали, что советы политического характера, в скрытой форме содержащиеся в «Утешении к Полибию», основаны на том же убеждении и выражают ту же концепцию роли «принцепса». Что же касается наших сомнений в искренности Сенеки, то они могли бы быть оправданны, если бы мысли, изложенные в «Утешении», не повторялись затем и в других сочинениях. Между тем в этом вопросе Сенека всегда оставался верным себе: принцепс необходим римскому государству — таков вывод, к которому неизменно приходили, во всяком случае, после Августа, все политические деятели, пытавшиеся, подобно Тиберию, установить республиканский режим. Он понимал, что Август никогда не согласился бы сложить с себя бремя государственной власти, как бы ни искушало его желание, — в искренности которого Сенека не сомневается, — отдаться радостям досуга (otium). В результате коренного изменения нравов восстановление республиканской формы правления стало невозможным. Непониманием этого объясняется ошибка, совершенная в 44 году Брутом. Империя исторически неизбежна. Вот почему мы не можем свести определение, данное Сенекой в трактате «О милосердии» императорскому режиму, к обычной попытке подольститься к власти: «Это режим, который предоставляет возможность для полной свободы, включая свободу погибнуть». В этом определении нельзя не услышать отголоски знаменитого отрывка Цицерона, в котором он анализирует различные принципы правления и приходит к выводу, что наилучшим из них стало бы гармоничное сочетание монархии, олигархии и демократии: «Я придерживаюсь мнения, что государство должно зиждиться на авторитете царя, что некоторой долей власти в нем должны обладать представители знати, а некоторые вещи должны быть отданы на суд и волю множества людей». В подобном государственном устройстве, считает Цицерон, сочетаются прочность и свобода: знать при нем не превращается в заговорщиков, царь — в тирана, а народ — в преступную банду головорезов. Кажется, до сих пор еще никем не отмечалось, что ту же самую концепцию смешанного государственного устройства, состоящего из тех же трех элементов, предлагал уже Хрисипп. Таким образом, и Цицерон, и Сенека демонстрируют верность политической мысли стоицизма, правда, от Цицерона это требует некоторых усилий, поскольку в его время принцип монархии далеко не у всех вызывал одобрение, а Катон, например, даже предпочел покончить жизнь самоубийством, нежели согласиться с тем, что его свобода будет подчинена одному-единственному человеку. Поэтому свое восхваление монархии он вкладывает в уста Сципиона Эмилиана, который в свое время единодушно считался «первым среди равных» во всем городе. Во времена Сенеки монархия стала свершившимся фактом, а это значит, что настала пора, когда могла осуществиться давняя мечта Хрисиппа. И заявления Нерона, едва получившего в свои руки власть, и в еще большей мере тот факт, что он немедленно сдержал обещания, данные в «тронной речи», доказывают, что со сменой правителя в Риме начался поворот к принципату в том виде, как его понимали стоики.

Очень скоро последовал ряд важных мер, ставивших своей целью ликвидацию недостатков предыдущего правления. В частности, был принят запрет оплачивать в той или иной форме услуги оратора, выступавшего в суде с защитительной речью; предполагалось, что это помешает любителям доносов заниматься шантажом, но главным образом вернет искусству красноречия утраченное достоинство. Кроме того, сенат настоял на отмене действовавшего со времен Клавдия обычая, согласно которому каждый квестор отмечал свое назначение устройством гладиаторских игр. Очевидно, что эта мера преследовала цель облегчить молодым представителям сенаторского сословия бремя финансовых расходов и в целом уменьшить придаваемое деньгам значение. Нужно ли напоминать, что Сенека, как и все стоики, осуждал всевластие денег? Уже имея за плечами личный опыт власти, он писал: «Эта вещь, которая держит в плену такое множество начальников и судей, которая и делает их начальниками и судьями, эта вещь — деньги. С той поры как деньги стали предметом культа, истинная ценность вещей пришла в забвение; поочередно становясь то торговцами, то товаром, мы интересуемся не тем, что есть та или иная вещь, а тем, сколько она стоит». Вряд ли это сказано только ради красного словца: политические деятели Рима давным-давно поняли, что один из изъянов политической жизни заключался во всемогуществе денег. В списке усовершенствований, которые Саллюстий предлагал осуществить Цезарю, фигурировали меры, направленные на снижение и даже полное уничтожение власти денег. Что бы мы ни думали о подлинности обоих писем (указанная тема затронута в каждом из них), приходится констатировать, что проведенные Августом реформы пошли в направлении, подсказанном именно Саллюстием. И нас не должно удивлять, что первыми же шагами Сенеки на должности «министра» стали те две вышеупомянутые меры, которые сенат принял с его одобрения и вопреки противодействию Агриппины, стремившейся максимально сохранить сущность предыдущего режима.