А он целый день уже – в никуда.

Александр Васильевич вывернул ящики стола. Записных книжек было четыре – удивительно, в какой скромный объем способна уложиться половина жизни. Прямо сейчас обзвонить, немедленно, отыскать всех, кто хоть чем-то в этом может помочь. Чтобы с утра уже – в институт, в центр, куда там… Хотя – суббота. Могут не взять в субботу. Все подготовить, по крайней мере, за эти два дня. И поговорить с ней придется сегодня. У нее за спиной, тайно, ему трудно будет что-нибудь предпринять. Машу, пожалуй, лучше тогда к тетке. Как раз недалеко от одной из этих подруг, а ту встречают возле метро родители – заодно и проводят. Нина должна почувствовать, что это не прихоть, если он объявит, что дочери лучше переночевать не дома.

Он поднялся рывком – так, что кресло опрокинулось и грохнуло за спиной об пол. Голоса, уже переместившиеся в прихожую, разом испуганно стихли. А в следующее мгновение дверь распахнулась навстречу и радостный, возбужденный, готовый к прогулке Жак влетел и уперся, присев, передними лапами ему в живот…

Вернувшись, застав Нину уже спящей прямо с книгой в руках, Александр Васильевич дожидался на кухне, пока довольная Маша отплещется в ванной и удалится наконец к себе. И думал о том, что им нужно было все-таки родить второго ребенка. Они ведь хотели второго. Но Нина ходила на консультации, и врачи отговорили: кажется, с соединительной тканью был там какой-то непорядок; что-то вроде бы и не опасное само по себе, но при беременности грозившее именно опухолью. Решили не рисковать. А теперь только гадать остается, сколько лет удалось выиграть этим отказом: год, два, ничего? Нужно было родить. Кто-то бы в любом случае оставался тогда у Александра Васильевича, кто любил бы его. С Маши – какой спрос. Маше понадобится лет десять теперь, чтобы догадаться, что самостоятельность и пренебрежение – не одно и то же. А Жак дряхлеет заметно. И столько прожил в семье, что вряд ли получится после него заводить нового.

В комнате он не стал зажигать ночник и осторожно разделся на ощупь. Растеряв прежнюю решимость и заново готовя себя к разговору с Ниной завтра утром, когда Маша отправится, как обычно, в бассейн, сейчас он боялся ее разбудить – чувствовал, что не выдержит тогда и скажет сразу. Но она только пробормотала что-то сквозь сон, когда он лег. А Александру Васильевичу предстояло еще одно открытие, последнее в этот долгий день. Что удел обманутого – не отчаяние, но зависть. Что для него будет это завистью ко всякому настоящему обладанию. Значит, и к легкому дару Тарквинера. И к его же чутью, с каким умел тот (о чем, казалось бы, так естественно было судить гордо и свысока), заглядывая далеко вперед, выбирать пути, обещавшие хотя и не все, но достаточно – и всегда малой ценой. К дочери – просто за то, что смерть для нее долго еще будет событием не будущего, но прошлого; что безразличным порядком жизни ей определено примириться однажды и с его уходом, а быструю боль – если испытает ее – скоро сменить на благостное удовлетворение возле могил, навещаемых раз в году. Рано или поздно, если додумывать до конца, почти к любому, наверное, кого или о ком он знает…

Но уже понимал Александр Васильевич, что ни к кому, даже к автору повести, им не написанной, не будет в нем зависти такой, как к ее герою.

Засыпая, он ощутил еще укол стыда за собственное тело, продолжавшее все так же тупо следовать своим монотонным жизненным циклам. И совсем уже ни к месту вспомнил, что за пластинку Иосика так и не поблагодарил.

Машина задела брюхом, колесо проскользнуло по глиняному крошеву.

Вытянули на плотное, утрамбованное возвышение – и остановились.

Мальчик, утомленный двухчасовым путем и неподвижностью, тут же выскочил, побежал вперед.

– Пап, – закричал он, – дальше яма! Одни ямы, ты слышишь, пап?!

Отец, не заглушив двигателя, вывесился из открытой двери, оценил травяную плешку сбоку от дороги, в три приема развернулся и чуть сдал задним ходом. Теперь машину обступили высокие, до крыши, золотистые метелки дикого злака, захватившего пахотное прежде поле.

Мальчик возвратился – он боялся отойти далеко и потерять из виду отца и машину.

В наставшей тишине гулкий, тяжелый звук вентилятора, дорабатывавшего свое под капотом, показался мальчику особенно наглым. Наглый, наглый, гл, гл, нгл – от повторения слово истончалось, смысл пропадал, оставалась комбинация звуков, уместная в языке каких-нибудь гремлинов. Раньше мальчик слышал слово «наглый» только по отношению к людям, изредка к себе самому и вряд ли когда-либо произносил его, даже в уме. И вдруг обнаружилось, что со множеством разнообразных вещей оно способно сопрягаться плотно и точно, как сопрягаются между собой блоки конструктора «Лего». Это открытие удивило мальчика. И ему хотелось бы рассказать о нем отцу, но мальчик стесняется, угадав, что отца может рассмешить – пускай по-доброму – его наивное удивление.

Глинистая дорога, порой просто колея, которая привела сюда от шоссе, прошла через участки, размеченные под дачи. Был будний день, и людей на участках отец не заметил вовсе, но видел ухоженные огороды и кое-где незавершенные – с оттенком безнадежности – деревянные постройки. Здесь и на первостепенное – на заборы – не хватило дачникам денег и пыла: лишь местами стояли низкие плетни из серых палок, старых ветвей и проволоки.

– Ого! – воскликнул мальчик. – Гляди, пап, я уже нашел…

– Ну вот, – сказал отец. На ладони у мальчика лежали продолговатые осколки. – Они тут по всему полю. Огородники могут выкопать отменный экземпляр прямо на грядке. А эти ты брось. Это ерунда. Сейчас соберешь настоящие.

– Это чертовы пальцы? – спросил мальчик.

– Да, – сказал отец. – Белемниты. Чертовы пальцы. Народное название.

– Люди, наверное, думают, что здесь на поле было полным-полно чертей, – сказал мальчик и засмеялся.

– Люди не знали о древних животных. И если им попадались окаменелости, старались как-то их объяснить для себя. Особенно громадные кости – как у твоих обожаемых динозавров – требовали объяснения. В Америке однажды скелет ископаемого кита сочли останками падшего ангела. На что похож белемнит? На палец, на коготь. А когти известно у кого…

На одном из участков хозяин – должно быть, непомерно размахнувшийся сначала, желавший держаться в ногу с дачной строительной модой – осилил только остов большого деревянного дома с высокой, будто сторожевая, остроконечной башней. Теперь над скелетом башни дачник поднял красный флаг – бросил в лицо пространству свою ненависть и обиду. Далекие флаг и ажурная башня, дикое желтое поле, где по-степному волновал траву несильный ветер, – под фотографически-синим небом с грузными белейшими облаками. Такие пейзажи, чуть мертвенные, отвоеванные обратно у человека природой, отец, способный остро чувствовать красоту запустения, любил, пожалуй, больше всех иных.

– А теперь люди знают? – спросил мальчик. – Про древних животных?

– Теперь настоящий бум, – сказал отец. – Фильмы, книги. Ты вон в школу еще не пошел, а по динозаврам уже профессор. Разбираешься в них лучше, чем какой-нибудь академик в начале века.