Боб включает сигнал поворота, выезжает на проспект.

— Ну, это было чудесно, — говорит Джейн, откидываясь на спинку кресла.

В последнее время им так весело вместе, они по-настоящему развлекаются. Вроде бы их совместная жизнь была долгой трапезой из многих сложных блюд, а теперь наступило время прелестного десерта.

В центре города, на Мейн-стрит, машины двигались медленно, проезжая под яркими лампами мимо фонарных столбов, украшенных большими венками, и сияющих витрин магазинов и ресторанов. Почти сразу за кинотеатром Боб заметил свободное место у тротуара и подвел к нему машину; это потребовало некоторого времени: ему пришлось маневрировать, чтобы протиснуться между двумя другими автомобилями. Кто-то сзади стал нетерпеливо сигналить.

— Ой, фу на тебя, — произнесла Джейн, состроив в темноте гримаску.

Боб поставил колеса прямо, выключил двигатель.

— Подожди, пока я подойду, Джейни.

Они ведь уже не молоды, вот в чем дело. Они повторяли это друг другу, будто не могли в это поверить. Однако каждый из них в этот последний год перенес сердечный приступ, правда не очень серьезный; сначала — Джейн: она говорила, что ощущение было такое, будто она в тот вечер за обедом переела жареного лука. А потом, через несколько месяцев, — Боб, но он вовсе не чувствовал ничего похожего, ему скорее казалось, что кто-то всей своей тяжестью сел ему на грудь, но челюсть у него болела так же точно, как у Джейн.

Сейчас оба чувствуют себя хорошо. Но Джейн уже семьдесят два, а Бобу — семьдесят пять, и, если только на них обоих не свалится какая-нибудь крыша, можно предположить, что одному из них придется с какого-то времени жить без другого.

Витрины магазинов сверкали рождественскими огоньками, в воздухе вроде бы пахло снегом. Боб взял Джейн под руку, и они пошли вперед по улице, где ресторанные окна демонстрировали самые разнообразные аранжировки из ветвей остролиста или венки, а углы некоторых окон были окрашены белыми брызгами из распылителя.

— А вон Лидии, — сказала вдруг Джейн. — Помаши им, милый.

— Где?

— Просто помаши, милый. Они вон там.

— Что толку махать, если я не вижу, кому машу?!

— Лидии, вон там, в стейк-хаузе. Мы с ними целую вечность не виделись! — Джейн весело махала рукой, даже излишне весело.

Теперь и Боб разглядел в окно эту пару, друг против друга за столиком, накрытым белой скатертью. Он тоже им помахал. Миссис Лидия жестами приглашала их зайти.

Боб Хаултон продел руку под локоть жены:

— Мне не хочется, — сказал он, махая Лидиям другой рукой.

Джейн еще им помахала и покачала головой, потом показала жестами и молча, преувеличенно четко шевеля губами, изобразила слова: «Уви-дим-ся поз-же. На концер-те?» Покивали. Еще помахали. Пошли дальше.

— Она хорошо выглядит, — заметила Джейн. — Я даже удивилась, насколько хорошо. Должно быть, она волосы покрасила.

— А тебе хотелось туда зайти?

— Нет, — ответила Джейн. — Мне хочется посмотреть на витрины магазинов. Сегодня на улице очень хорошо. Не слишком холодно.

— А теперь давай-ка введи меня в курс событий, — сказал Боб, когда они шли дальше по улице, думая об этих Лидиях, чья фамилия на самом деле была вовсе не «Лидии», а Грейнджеры: Элан и Донна Грейнджер. Их дочь, Лидия Грейнджер, дружила со средней дочерью Хаултонов, а Пэтти Грейнджер — с их младшей дочерью. Боб и Джейн даже сейчас называли родителей девочек, друживших с их дочерьми, по имени старшей из подруг.

— Лидия уже несколько лет как разошлась с мужем. Парень ее цапнул. Этот факт, я полагаю, считается секретом.

— Как это — цапнул? Ударил?

— Цапнул. Укусил. Ну знаешь как… — Джейн дважды щелкнула зубами: щелк, щелк. — Он, кажется, был ветеринар.

— Он что — и детей тоже покусал?

— Мне не верится, что он мог и детей покусать. Их же двое. Один — гиперактивный, ни на чем не может сосредоточиться. Или как там теперь это называют, когда ребенок просто не может усидеть на месте. Лидии об этом не упоминают, так что ты не затевай разговора на эту тему. Мне в библиотеке женщина с розовыми волосами про все рассказала. Идем. Мне хочется успеть занять места у прохода.

Теперь, после сердечного приступа, Джейн всегда страшилась, что может умереть на людях. Приступ у нее случился дома, на кухне, но мысль о том, что она может упасть мертвой на глазах у чужих людей, очень ее тревожила. Много лет тому назад она оказалась свидетельницей такого происшествия: какой-то мужчина упал мертвым на тротуаре. Медики разорвали на нем рубашку, и до сего дня она не может сдержать слез, если всерьез задумывается об этом случае: такая беззащитная неизвестность, нездешность — невозвратность — его широко раскинутых рук, обнаженного живота… Бедный, бедный, бедняжка, думает она, какое несчастье — вот так, мертвым, там лежать.

— А я бы предпочел сидеть где-нибудь сзади, поближе к выходу, — сказал Боб.

Джейн кивнула. Кишечник у ее мужа теперь уже не тот, что раньше. Иногда приходится покидать зал поспешнее, чем хотелось бы.

В церкви было темно, холодно и почти совсем пусто. Они отдали билетеру свои билеты и получили взамен программки, которые с некоторой неуверенностью держали в пальцах, проходя к одной из задних скамей, усаживаясь, расстегнув, но не сняв пальто.

— Посматривай на проход, чтобы Лидий не пропустить, — сказала Джейн, обернувшись.

Боб взял ее руку, принялся нервно перебирать кончики ее пальцев.

— Это Лидия некоторое время каждый конец недели ночевала у нас или ее сестра? — спросил Боб, в то время как Джейн, закинув назад голову, смотрела на потолок церкви, на огромные темные балки.

— Это Пэтти, ее сестра. Она была не такая милая девочка, как Лидия. — Джейн подвинулась поближе к мужу, прислонилась плечом. — А знаешь, Лидии ведь пришлось делать аборт в старших классах, — прошептала она.

— Я знаю. Помню.

— Помнишь? — Джейн в удивлении посмотрела на мужа.

— Конечно, — ответил Боб. — Ты же говорила, что она прибегала к тебе в кабинет с жалобами на судороги. А однажды пришла к тебе и целых два дня плакала.

— Верно, — подтвердила Джейн, успев согреться в пальто. — Бедняжка. Откровенно говоря, я тогда сразу же заподозрила, в чем дело, и очень скоро Бекки сообщила мне, что так оно и есть. Но я и правда удивлена, что ты про это помнишь. — Она пожевала губами и пару раз покачала вверх-вниз ногой.

— Как это? — спросил Боб. — Ты думала, я никогда не слушаю? А я слушал, Джейни.

Но она махнула рукой и поудобнее уселась на скамье, прижавшись к самой спинке. Потом сказала раздумчиво:

— Мне нравилось там работать.

Ей и правда это нравилось. Особенно ей нравились девочки-подростки, юные, неловкие, с жирной кожей, — перепуганные девчонки, говорившие слишком громко, или яростно щелкавшие жевательной резинкой, или пытавшиеся как можно незаметнее пройти по коридору с опущенными головами, — она их в самом деле любила. И они это понимали. Они приходили к ней в кабинет с мучительными судорогами, лежали на медицинской кушетке с посеревшими от боли лицами и пересохшими губами. «А мой папа говорит, это все у меня в голове» — такое ей заявляла не одна и даже не две, и — ах, это надрывало ей душу! Иногда она разрешала им остаться на весь день, а порой и на ночь.