Залив ярко сверкал под послеполуденным солнцем. Катерок с подвесным мотором мчался в сторону Алмазной бухты, высоко задрав нос, а дальше к горизонту шла яхта, один парус у нее был красный, другой — белый. Слышно было, как бьется об утесы вода, — уже завершался прилив. С норвежской сосны прокричала птица-кардинал, а от кустов восковницы, жадно впитывающих солнечное тепло, донесся нежный аромат листьев.

Очень медленно Генри повернулся и опустился на деревянную скамью на носу, наклонившись вперед и подперев руками голову.

— Знаешь, Олли, — сказал он, подняв на нее взгляд усталых глаз, кожа вокруг них покраснела. — За все те годы что мы с тобой прожили вместе, за все годы я не припомню, чтобы ты хоть раз извинилась, попросила прощения. За что бы то ни было.

Оливия покраснела — внезапно и сильно. Она чувствовала, как под солнечными лучами загорелось у нее лицо.

— Ладно, прости меня, прости, прости, — выговорила она, снимая темные очки с макушки, где они до тех пор покоились, и снова возвращая их туда же. — Что ты на самом деле хочешь сказать? — спросила она. — Какого черта? Что тебя беспокоит? О чем, черт возьми, речь? Извинения? Ну, тогда я прошу меня извинить. Прости меня за то, что я такая ни к черту не годная жена.

Генри покачал головой, наклонился вперед и положил ладонь ей на колено. Проходишь по жизни определенным путем, подумала Оливия. Вот как она многие годы ездила домой от «Кухаркина угла» мимо Тейлорова поля, еще до того, как там появился дом Кристофера; потом его дом там появился, и в нем был Кристофер; потом, через некоторое время, Кристофера там уже не стало. Другой путь, другая дорога, и приходится к этому привыкать. Но твой ум — или сердце (она не могла разобрать, что именно) — теперь как-то заторможены, медленно все схватывают, и Оливия кажется себе большой, растолстевшей полевой мышью, пытающейся забраться на мячик, что катится перед нею все быстрей и быстрей, она в отчаянии цепляется за него коготками, но не может закинуть на мячик лапки.

— Оливия, мы в ту ночь были смертельно испуганы. — Генри слегка сжал пальцами ее колено. — Мы оба перепугались. В ситуации, в какую большинство людей не попадают никогда в жизни. Мы наговорили всякого, но со временем мы с этим справимся.

Однако он поднялся со скамьи, отвернулся и стал смотреть на воду, а Оливия подумала: ему понадобилось отвернуться, потому что он знает — то, что он сказал, не может быть правдой.

Они никогда не смогут с этим справиться, не смогут забыть ту ночь. И не потому, что их держали заложниками в туалете, — что, разумеется, Андреа Биббер и сочла бы кризисом. Нет, они никогда не смогут справиться с этим, потому что они произнесли слова, изменившие то, как они видят друг друга. А еще потому, что она с тех самых пор не перестает лить в душе слезы — словно у нее внутри подтекает тайный краник, — не в силах оторвать свои думы от рыжего мальчишки с перепуганным, прыщеватым лицом; словно влюбленная, как обыкновенная школьница, она рисует себе его прилежно работающим в тюремном саду и, с разрешения тюремных властей, готовится сшить ему садовничий комбинезон из той ткани, что купила сегодня в «Соу-фроу»: Оливия ничего не может с собой поделать, как, должно быть, не могла Карен Ньютон, когда влюбилась в того мужчину из компании «Мидкоуст пауэр», — несчастная, изнывающая Карен, произведшая на свет сына, который заявил: «Может, ты мне и бабушка, но, видишь ли, это вовсе не значит, что я обязан тебя любить!»

В темноте машины его жена Джейн сидит в своем симпатичном, застегнутом на все пуговицы черном пальто — они вместе купили это пальто в прошлом году, обойдя предварительно все магазины одежды. Тяжкий труд — их одолела жажда, и они оказались в конце концов в кафе на Уотер-стрит, где съели по порции пломбира с орехами и фруктами, где хмурая официантка всегда предоставляла им скидку как гражданам старшего возраста, хотя они никогда ее об этом не просили. Они даже шутили меж собой о том, как эта девушка даже не представляет себе, что ее рука, небрежно плюхающая на стол перед ними чашки с кофе, когда-нибудь тоже будет усыпана возрастной «гречкой», а чашки кофе придется тщательно планировать, поскольку лекарства, понижающие кровяное давление, заставляют тебя постоянно выкручиваться и все учитывать; она не представляет, что жизнь набирает скорость, и вот уже большая часть ее пролетела… от всего этого просто дух захватывает на самом-то деле.

— Ах, это забавно, — произносит сейчас его жена, глядя сквозь вечернюю мглу на украшенные разноцветными рождественскими огнями дома, мимо которых они проезжают, и это вызывает у Боба Хаултона, ведущего машину, улыбку — жена его довольна, ее руки в перчатках спокойно лежат на коленях. — Все эти жизни, — продолжает она, — все эти истории, которых мы никогда не узнаем!

И он улыбается еще шире и протягивает руку — коснуться ее затянутой в перчатку руки, потому что он заранее знал, что она об этом подумает.

Маленькая золотая сережка в ухе жены сверкает в свете уличного фонаря, когда Джейн поворачивается к мужу лицом:

— А помнишь, в наш медовый месяц, — спрашивает она, — тебе хотелось, чтобы я восхищалась развалинами строений майя так же, как ими восхищался ты сам, а мне всего-навсего хотелось тогда выяснить, у кого из пассажиров нашего автобуса были дома помпоны на занавесках для ванны? И мы поссорились, потому что в глубине души ты тогда перепугался, что женился на тупоголовой мещанке? Симпатичной, но тупой.

Он отвечает — нет, он этого вовсе не помнит, и Джейн глубоко вздыхает, чтобы показать ему — она боялась, что помнит; а потом она указывает ему на дом на углу улицы, весь украшенный голубыми огнями — гирляндами голубых огней, бегущих вверх и вниз по всему фасаду дома, она поворачивает голову, чтобы не выпускать его из виду, когда машина проезжает мимо.

— Я совсем голову потерял, Джейни, — произносит он.

— Совсем потерял, — соглашается она. — А билеты ты взял?

Боб кивает:

— Забавно — иметь при себе билеты, чтобы в церковь войти.

Разумеется, был смысл перенести зимний концерт в храм Святой Екатерины после того, как из-за последнего снегопада провалилась крыша концертного зала «Маклин». Никто тогда не пострадал, но мысль об этом заставляет Боба Хаултона содрогнуться; перед его глазами возникает картина: они с Джейн сидят в красных бархатных креслах, крыша валится в зал, оба они задыхаются, их жизнь вместе заканчивается вот таким ужасным образом. В последнее время Бобом часто овладевают подобные мысли. Даже сегодня, перед выездом, у него возникло предчувствие чего-то дурного, но он никогда жене о таких вещах не говорит, тем более что она очень любит смотреть на все эти праздничные огни.

И правда — сейчас Джейн чувствует себя совершенно счастливой. Джейн Хаултон, в своем симпатичном черном пальто, думает, что, в конце-то концов, жизнь — это дар, что очень важно понимать, когда стареешь, что так много моментов в твоей жизни оказались не просто моментами: они были дарами. И как прекрасно на самом деле, что люди так всерьез воспринимают этот праздник в это время года. И не важно, что может заключать в себе жизнь каждого из этих людей (в некоторых из домов, мимо которых они сейчас проезжают, наверняка могут быть какие-то ужасные беды), несмотря на все это, у людей возникает побуждение праздновать, потому что каждый из них по разному — по-своему — понимает, что жизнь есть что-то такое, что следует праздновать.