На протяжении следующих нескольких недель я периодически прямо спрашивал Еву о том, что она обо мне думала. Она обычно уходила от вопроса, и тогда я принимался озвучивать свои собственные мысли на ее счет. Впрочем, она прерывала меня еще на середине первого предложения.

– Мы познакомились всего месяц назад, – говорила она. – Ты же меня еще совсем не знаешь.

В конце концов, я перестал спрашивать.

Мы постоянно зависали в клубе, ходили на концерты и в кино, играли вместе, слушали музыку и ездили на выходных по утрам в Бруклин, где гуляли по комиссионным магазинам, подыскивая винтажную одежду и мебель. Собственно, практически все мое имущество было приобретено в таких комиссионках, в частности, обитый бирюзовым вельветом псевдовикторианский диванный уголок, стоявший в моей квартире на самом видном месте.

Три месяца спустя Ева позвонила мне на работу и пригласила поужинать с ней. Она сказала, куда и когда подъехать, но ее самой там не оказалось. Прождав двадцать минут, я позвонил ей, но она не сняла трубку, и я решил, что она застряла где-то в метро. Прошло еще полчаса, но она так и не появилась. Ресторан потихоньку наполнялся посетителями, и официанты начинали ощутимо нервничать, явно досадуя, что усадили меня за столик одного. В какой-то момент я поднялся из-за стола и вышел наружу, намереваясь еще подождать у входа. Я снова позвонил Еве, но она опять не ответила. Когда с назначенного времени встречи прошло уже больше часа, а она все еще не отвечала на мои звонки, я начал серьезно волноваться.

Я направился к ней домой, намереваясь расспросить ее соседку по комнате. Домофон не работал, так что пришлось ждать у подъезда, пока кто-нибудь откроет дверь. Я постучал в квартиру, и навстречу мне вышла Ева собственной персоной, причем ноздри ее раздувались и снова сужались, словно она почуяла что-то гнилое.

– Что ты тут делаешь? – спросила она.

– Ну так ты не пришла и трубку не снимала.

– И ты пришел ко мне домой? – округлила глаза она.

– Я волновался, – ответил я. Ева явно была не особо рада меня видеть и все еще не пригласила меня внутрь.

– Все хорошо? – спросил я.

Она вздохнула и жестом пригласила меня войти.

– Я вообще-то не планировала этим вечером с тобой встречаться, – сказала она.

– Ты пригласила меня на ужин, – напомнил я.

Она резко отпрянула:

– Нет. Мы так и не договорились в итоге.

– Ты назначила точное время и место встречи.

Ева постепенно, шаг за шагом, отходила от меня все дальше вглубь комнаты.

– Если так, то почему ты здесь? Зачем тебе вообще продолжать водиться со мной, если я так тебя подставила? По твоей логике тебе бы следовало никогда больше со мной не разговаривать.

Страшное слово – «никогда». Оно направило мои мысли в воображаемое будущее, новую эпоху, имя которой было это самое «никогда». И начаться эта эпоха должна была с концом этого разговора и моим уходом из ее квартиры, и длиться ей было до конца моих дней.

– Даже не знаю, что такого ты должна сделать, чтобы я принял решение никогда больше с тобой не разговаривать, – сказал я. По моему собственному мнению, это было самое романтичное из всего, что я когда-либо говорил в своей жизни, но Ева, казалось, никакой романтики в моих словах не уловила вовсе.

Она села на край кровати, нервно сцепляя и расцепляя пальцы.

– Я не хотела ужинать с тобой. Ты меня эмоционально принудил.

– Зачем ты лжешь мне? – спросил я.

– Да отвяжись ты от меня, – сказала она вместо ответа и внезапно расплакалась. – Оставь меня в покое.

Без малейших раздумий я сел рядом с ней, обнял и сказал:

– Тебе не нужно мне лгать.

– Нужно, – возразила она, всхлипывая.

Тут у меня включился режим куратора семейного лагеря.

– Чего ты боишься? Что произойдет страшного, если ты скажешь мне правду?

Она подняла на меня сумасшедше-заплаканные глаза.

– Ты поймешь, насколько я ужасный человек.

– И что же такого ужасного ты сделала?

– Не скажу, – всхлипнула она.

– Ну же, расскажи мне.

Ева сделала глубокий вдох и попыталась взять себя в руки.

– Мне было одиноко, я подумала, что после встречи с тобой мне полегчает. А потом я передумала и решила, что не хочу тебя видеть, ни сегодня, ни вообще когда-либо.

Я все еще обнимал ее и мне пришла в голову мысль о том, что это могло быть последнее наше прикосновение друг к другу. Я сосредоточился на своих ощущениях от объятия, пытаясь покрепче запомнить это чувство. Ева тем временем продолжала:

– А потом ты взял и приперся сюда, словно шпионишь за мной, – она рассмеялась и вытерла слезы. – Ты вообще не понял намека на то, что я тебя бросаю, да?

В моей голове словно щелкнул некий выключатель, прочно укладывая в мое сознание мысль о том, что Ева не будет моей девушкой, и переключая все ресурсы на надежду остаться ей просто другом.

– Нет ничего плохого в том, что тебе захотелось со мной расстаться, – сказал я ей.

– Я ведь выставила тебя идиотом! – воскликнула она, снова разрыдавшись. – Я чудовище! Почему ты все еще здесь?!

– Потому что люблю тебя, – ответил я.

Ева упала спиной на единственную на своей двуспальной кровати подушку. Я улегся рядом с ней; наши лица разделяла всего пара дюймов. Ее печальный взгляд перескакивал с одного моего глаза на другой и обратно; мне нравилось наблюдать за этим. Она рассмеялась и снова вытерла слезы. Я поцеловал ее, и она ответила на мой поцелуй. Расставание отменялось.

После этого случая мы стали видеться почти каждый день. Я играл в ее группе, а она – в моей. Я стал проводить значительно больше времени в компании ее друзей и сестры-близняшки. А через пару месяцев Ева все же согласилась зваться моей девушкой.

Как-то на выходных, когда мы с ней сидели у меня дома, ей кто-то позвонил с неизвестного номера. Сняв трубку, она уже через несколько секунд обомлела, побелев от неожиданности.

– О боже, – вымолвила она. – Ух ты. Спасибо вам. Ого.

Еще с минуту она послушала собеседника, потом вновь поблагодарила его и повесила трубку.

– Кто-то пожелал напечатать мои каракули, – сказала она. – Причем весь альбом целиком, как есть.

Она пояснила, что на протяжении всех месяцев нашего знакомства получала письма с отказами, но ни разу о них не упоминала. Ей ответили отказом все издательства, в которые она послала копии альбома, все, кроме ее любимого – из него не написали вовсе. Зато из него позвонили теперь, через восемь месяцев после ее письма, и сказали прямо, что хотят напечатать ее альбом. Я в жизни так не радовался.