— Отчего так?

— Издревле повелось. Раньше людей мало было, не то что нынче. Вот и селились только в райских кущах, все неугодное стороной обходя. А мир пустоты не терпит. Там, где человек есть, он его собой наполняет. А где человека нет, там мир наполняет нечисть.

— А как же домовые всякие, они ж с человеком живут? — спросила девица.

— Домовые — не то чтоб нечисть. Так, серединка на половинку. А вот избу али терем оставить, чтоб он, зиму, скажем, перестоял, так к весне там такое заведется, что не приведи Господь. Сама знаешь.

— А если построен дом, но никто там не жил, говорят, еще хуже заводится, самая отборная нечисть, злобная и коварная. Правда то?

— Да я с нечистью как-то… — начал Ягайло.

Из болота глухо заухала выпь. Ягайло и Евлампия вздрогнули.

— Тьфу, пропасть, — сплюнул витязь. — Заканчивать надо такие разговоры, не доведут они до добра.

— Как бы до анафемы не довели. Ежели батюшка какой наши разговоры про домовых да лешаков услышал бы, такую бы епитимью наложил, век бы не отмолились.

— Да, сильны в нас корни, то верно, — кивнул Ягайло. — Как напоказ, так крестимся, а как до дела дойдет, так нечисть языческая сама в голову лезет.

— О, смотри, приехали, кажись, — ткнула пальцем Евлампия в вырисовывающийся в предрассветных сумерках большой терем о трех этажах за высоким забором. — Вроде про это место Никишка сказывал.

— Место-то вроде это, но уж дом-то больно богат. Нешто наш Никишка в таких хоромах обретается?

— Да, не беден. Но телега вон во дворе дареная стоит, — молвила Евлампия, заглядывая с коня во двор через глухой забор. — Точно. Никишкин дом.

Ягайло согласно кивнул и решительно направился к крепким воротам.

— Витязь, ты куда это? — подала голос с седла Евлампия.

— Так это… Постучать хочу, — удивленно ответил тот, занося кулак.

— Да погоди, спят все. Даже первых петухов еще не было.

Ягайло замер с поднятой рукой. Немного подумав, опустил. Огляделся. Нашел большую ветку и с размаху забросил ее через забор. С той стороны раздался захлебывающийся собачий лай.

— Вот теперь мы как бы и не виноваты, — улыбнулся он. — Если брехучих собак заводишь, будь готов к тому, что они тебя разбудят.

— На все-то у тебя ответы есть, — покачала головой Евлампия.

— На том стоим, — ухмыльнулся Ягайло, прислушиваясь к случившемуся во дворе шуму.

— Кто там балует? — донесся из-за забора хриплый со сна, но такой знакомый голос. — А ну пади, не то стрельну как!

— Из чего стрельнешь-то? Из палки? — захохотал Ягайло. — Никишка, хватит пужаных пужать, отворяй ворота.

— Ягайло, ты ль? — донеслось из-за ворот недоверчиво.

— Я, я, открывай. Да не один, с девицей Евлампией, если помнишь такую.

— Как не помнить, помню, — донеслось из-за ворот. — А пожаловали с чем?

— Да хватит уж гостей перед дверьми томить, открывай давай. — Ягайло для убедительности стукнул кулаком в ворота, отчего те заходили ходуном.

С той стороны задвигались тяжелые засовы. Заскрипели петли. Одна из створок распахнулась, на пороге возник Никишка в исподней рубахе до колен и босой. В одной руке он держал короткое ухватистое копье с широким, как лист, наконечником, другой вздымал над головой масляный фонарь.

— Так с чем пожаловали? — сварливо спросил он. — Отчего дом весь перебудили?

— Так помнишь, ты слово давал девицу у себя приютить, коли надо? — спросил Ягайло.

— Помнить-то помню и от слова не отказываюсь. Только не помню, чтоб уговор был до первых петухов являться. А вот про мзду помню, — по-купечески хитро и выжидающе прищурился Никифор.

— Так и я от своих слов не отказываюсь. По рублю за каждые три дня дать готов. — Витязь похлопал себя по тому месту, где у богатых людей обычно висит кошель.

— По рублю за три? — задохнулся Никифор.

— А ты кумекал по рублю в день содрать, песий сын? — подала голос молчавшая до того Евлампия.

— Никишенька, что ты, как татарин, незваных гостей в воротах держишь? — раздался из темноты мягкий женский голос. — Заводи их во двор, пусть все у коновязи оставляют да в горницу идут. У меня тесто уже поднялось, скоро хлеб будет свежий, а пока кваском напои.

В свет фонаря вступила женщина в длинном, до пят платье и замужнем платке. Высокая, почти на голову выше щуплого Никифора, плавная в движении и голосе. В крупных ее чертах таилась удивительная красота, неподвластная слову никакого Бояна.[24]

— Конечно, Настенька. Сейчас. — Из голоса Никифора пропали резкость и задиристость.

Он ткнулся головой женщине в плечо, блаженно, словно кот, зажмурил глаза, постоял так мгновение и отошел в сторону.

Ягайло перешагнул черту, оставленную на земле створками, и ввел во двор коня, на котором восседала Евлампия, привычно закатавшая подол.

— Господи, — всплеснула руками Анастасия, — девочка же ранена!

Ягайло ждал, что Евлампия по склочности характера брякнет что-нибудь гадкое, но магия этой красивой, светлой женщины, казалось, подействовала и на строптивую девицу умиротворяюще. Да и самому Ягайле в ее присутствии стало как-то удивительно легко и спокойно.

Женщина, взмахнув рукой, как лебедь крылом, повернулась к дому, попутно усмирив ласковым словом двух брехливых псов с драными ушами, и исчезла из виду. Никифор завозился с тяжелыми замками. Он провел коня, куда было сказано, бросил поводья подскочившему белоголовому мальчугану, отчаянно трущему спросонья глаза. Принял на руки соскочившую с седла Евлампию и понес ее в дом. Поднялся по крутому крыльцу большого деревянного терема, обмазанного глиной и побеленного известью. Стараясь не зацепить о косяк, внес девицу в холодные сенцы, завешанные вениками и заставленные какими-то кадками и ведерками под крышками. Сквозь заботливо отворенную хозяйкой дверь пронес в горницу и усадил на большой ларь, покрытый волчьей шкурой со слепыми дырами на месте глаз.

Стены горницы тоже сплошь были покрыты шкурами разных зверей, изредка перемежающимися пучками лечебных трав для взваров и луковыми косицами. Несколько волков, огромный кабан-секач с явно приделанными позднее бивнями. Шкура медведя, еще совсем свежая, даже блеск в мехе еще сохранился. Ягайло провел рукой по жестким волоскам.

— Никишка, неужели ты его сам? — обратился он к вошедшему хозяину.

— А кто ж еще? — Тот гордо выпятил цыплячью грудь.

На печке заскреблись, завозились.

— Вот ведь, малявку разбудили, — смирил голос хозяин. — Ну, теперь весь дом на ногах.