Хозяин шалаша что-то стряпал. Над костром стояла тренога, сваренная из арматуры, а на ней висел котелок. Судя по аппетитному запаху, в котелке варилась уха, и у меня немедленно потекли слюнки — я вдруг почувствовал сильный голод.

— Садись, человек добрый, ушицы откушаем, — не оборачиваясь, сказал старик, он в это время помешивал свое варево.

У него что, глаза на затылке?! Я ведь шел тихо, по старой армейской привычке — чтобы ни единого шороха. Это уже стало неизбывным: как только я попадал в лес, сразу же во мне начинали пробуждаться инстинкты военного следопыта. В лес я обычно езжу только на грибную охоту, с доброй компанией. Это был единственный вид охоты, который мне нравился. Стрелять по разным зверушкам — даже кабанам — мне претило. В армии я настрелялся по самое некуда.

— Благодарствую, — ответил я несколько манерно, учитывая возраст гостеприимного владельца куреня. — С пребольшим удовольствием.

Ему было никак не меньше семидесяти пяти лет. Он зарос бородищей по самые глаза, а его одежда была невообразимой смесью предметов туалета — европейского секонд-хенда и кондовой старины. Штаны у старика были сшиты из некрашеного домотканого полотна (я видел нечто подобное только в глубоком детстве, когда ездил на летние каникулы в глухую деревню; батя таким макаром приучал меня к трудностям жизни), рубаху-косоворотку из линялого красного ситца явно сварганила не очень умелая сельская швея, но вот голубой жилет в мелких красных звездочках с белой окантовкой несомненно принадлежал какому-нибудь заграничному ферту.

Несмотря на совершенно непрезентабельный вид, шмотки старика не были грязными, как это наблюдается у бомжей. Разве что колени штанов зеленели от травы. Наверное, он имел и обувь, но в данный момент из штанин выглядывали босые заскорузлые ноги с желтыми, давно не стриженными ногтями.

— Зови меня Макарычем, вьюнош, — приветливо сказал старик, пытливо посмотрев в мою сторону из-под седых кустистых бровей.

Нужно сказать, что волосы у него на голове были под стать бороде — словно изрядно поседевшая грива старого одра, такие же неухоженные и косматые. Похоже, его прическа давно не видела гребешка. Именно гребешка, потому что карманной расческой там делать нечего.

— Алексей… — Я изобразил самую приятную свою улыбку и продолжил: — У вас не найдется кусачек?

Он глянул на мои скованные руки и спросил:

— Бандит?..

— Жертва, — ответил я ему в тон. — Меня похитили, но я сбежал.

— Везучий ты, Алексей… — Его слова прозвучали слишком уж многозначительно, и я невольно насторожился. — Кусачек не имею, но толстую проволоку найду. Устроит?

— Возможно.

— Тогда жди…

Он исчез в шалаше. А я продолжал размышлять над его фразой о моей везучести. Она явно была с подтекстом. Непростой дедок, вдруг подумалось мне. И от этого у меня внутри появился неприятный холодок. Что он тут делает? Рыбак? Не похоже, хотя рыбу конечно же ловит. Для своих нужд. Правда, ни сетей, ни удилищ я не заметил. Возможно, он все это хранит в шалаше. Просто бомж? Вряд ли. Совсем уж пропащие бомжи держатся поближе к мусорным бакам и свалкам, где можно найти продукты, а те, кто еще не совсем утратил человеческий облик, стараются найти в городе хоть какую-нибудь подработку: сдают металлолом и бутылки в приемные пункты, собирают макулатуру, грузят-разгружают фуры…

Отшельник? Тоже сомнительно — слишком близко от города. В нашей области есть места куда как более дремучие. Да сейчас многие деревни стоят вообще брошенными, живи в любой избе. Или где-нибудь в глухой чащобе, если уж совсем хочешь удалиться от мира сего.

Странный старик… Чтобы не сказать больше. Впрочем, много ли мне известно об окружающем мире? Всякое бывает. Может, это его фазенда и он тут в летнее время вроде как на курорте. От детей-внуков нет покоя, бабка, старая язва, до печенок достала… Вон, сам великий Лев Толстой сбежал в весьма преклонном возрасте от семейной «идиллии». Классический пример. Может, и Макарыч пошел по его стопам.

Старик вернулся с куском проволоки, которая идеально подошла в качестве отмычки. Вскоре «браслеты» валялись на земле, а я ел уху да нахваливал.

Она и впрямь была потрясающе вкусной. Такой я еще не едал. Наверное, у старика был какой-то кулинарный секрет. Я не удержался и спросил.

Макарыч рассмеялся и ответил:

— А есть, есть… Я, мил-человек, в разных травках-корешках разумею. Очень они пользительные для организма. Собираю, сушу… Для себя, не на продажу. Вот и в уху кой-чего добавил. А еще есть у меня напиток знатный. Отведай, Алексеюшка.

Он подал мне небольшой кувшинчик.

— Пей прямо из него, — сказал старик, заметив, что я ищу глазами кружку.

Я немного поколебался, — кто знает, что в этом кувшинчике, вдруг какое нехорошее зелье? — но затем плюнул на свои опасения (чему быть, того не миновать) и приложился не по-детски. Напиток был прохладным, словно из холодильника, ароматным и немного хмельным. Когда я наконец оторвался от кувшинчика, мир показался мне удивительно светлым и прекрасным. Неужели я так быстро захмелел?

Насытившись, я поблагодарил старика и поднялся с намерением следовать дальше.

— А ты погодь, сынок, погодь… — Макарыч смотрел на меня с каким-то странным выражением на морщинистом, сильно загорелом лице. — Тебе в мир спешить не стоит.

Что он подразумевал под словом «мир»? Я уже намерился задать этот вопрос, но тут старик продолжил:

— Беда над тобой висит, ох беда. Тебе бы в пущу, в скит какой, затворником, да помолиться с полгода… гляди и отпустит. Ты, чай, крещеный?

Опять двадцать пять! — вспомнил я знахарку. Одна отправляла меня незнамо куда, а этот странный старик уже уточнил направление и смысл задачи.

— Крещеный я, крещеный… В православной вере. Но кто бы мне сказал, в чем заключается эта беда?! — спросил я резко.

— А никто тебе этого не скажет, — ответил Макарыч. — Потому как зло многолико и несть числа разной нечисти, которая не поддается никаким определениям. Только сам человек может узнать, узреть ее личину. Правда, иногда это бывает слишком поздно…

— Считайте, что вы утешили меня, — сказал я грубо. — Меня это радует, но не очень. Кто бы мне помог в моей беде. Хотя, если честно, никакой такой беды я не чувствую. Живу как прежде. Правда, кое-какие события мне не по нутру, да что поделаешь, жизнь есть жизнь, в ней всякое бывает.

— Ну, как знаешь. Вольному — воля.

Неожиданно я почувствовал, что меня начало клонить ко сну. Наверное, сказались переживания. Фигура старика стала расплываться, я принялся тереть глаза, которые слипались помимо моей воли, но сонная истома оказалась сильнее. Я пробормотал:

— Я немного подремлю… Но прежде скажите…

Мне хотелось спросить старика, кто он и что тут делает, но сон начал наваливаться на меня, будто мягкая пуховая перина, и я уснул на полуслове…