Действительно, откуда ей почерпнуть скрытность? Она выросла госпожой в богатом доме, без матери, при не слишком строгом отце. Молода, красива, знатна. В ней нет робости и есть свобода в проявлении чувств. Ради чего же Софья готова перенести остракизм света, покинуть привычный круг и обрести рай в шалаше? Попытаемся увидеть Молчалина ее глазами.

Итак, человек кроткий, мирный, прощающий ближним брань и несправедливость. Сам незлобивый и вокруг себя устанавливающий атмосферу тишины. Что напоминает этот идеал? По сути, он христианский. Но к 1820-м годам поведение, при котором человек «молчит, когда его бранят», и терпит чужие прихоти, — смешно. Эти черты описаны Грибоедовым как подличанье, и даже в устах влюбленной Софьи выглядят неприятно, хотя сама девушка не отдает себе в этом отчета.

Недаром Чацкий реагирует на рассказ: «Она его не уважает»; «Она не ставит в грош его». Для него, как и вообще для молодых людей его круга, перечисленные свойства отталкивающи. Он не понимает, что Софья может находить их притягательными.

Кто же осчастливит? Тихий, кроткий человек. Тот, кто стяжал дух мирен. Кто никому не сделал зла и на которого можно положиться. Пересмешник сам не уверен в себе, раз набрасывается на других. По мнению Софьи, тот, кто «чужих и вкривь и вкось не рубит», — сильнее. Беда девушки в том, что ее «сахар медович» не таков, каким она его вообразила.

Но уничтожало ли это сам идеал? Для Грибоедова — да. Для его читателей — в зависимости от убеждений. Чацкий принадлежит быстро меняющейся современности с ее байронической модой на обличения. Софья выбрала вневременной идеал, уходящий корнями в традицию. И этот идеал, по воле автора, оказался обманкой.

Давно отмечено, что и само название комедии сейчас воспринимается не так, как слышали его современники. В XIX веке была в ходу поговорка: «Горе от ума, от ума строптивого, самовластного»[208]. И даже если Грибоедов отсек вторую половину, мысленно ее все равно проговаривали. Имелась в виду гордыня, осуждаемая Церковью и — по привычке — многими светскими людьми того времени. Но более молодое — переломное — поколение уже было достаточно секулярным. Оно видело горе в уме как таковом. Гордость перестала считаться пороком. Напротив, провозглашалась качеством, единственно достойным уважающего себя человека. А ее отсутствие — подлостью, изъяном души.

Сегодня старая поговорка забыта и мы даже мысленно недоговариваем названия пьесы. А в комедии единственный персонаж, противостоящий Чацкому с действительно нравственных позиций, наказан так же сильно, как и сам Александр Андреевич. Идеала нет. Оба героя совершают падение. Оба предают себя. Софья — когда именно с ее обмолвки начинается сплетня о сумасшествии Чацкого. Он — когда подслушивает разговор возлюбленной с Молчалиным и устраивает разоблачение, не щадя чести девушки. Оба оказываются недостойными счастья. А их несчастье в финале — закономерно.

Любопытна история, произошедшая в начале XX века, когда знаменитый русский философ В. В. Розанов повел дочь на комедию Грибоедова «Горе от ума». Посреди действия девочка разрыдалась, спросив у отца: «Почему дядя всех обижает?»

Устами младенца… Тем же вопросом втихомолку задавались поколения и поколения школьников, узнавая от преподавателей и вычитывая в учебниках, как они должны понимать комедию. Вытверженные, но не понятые и не принятые душой знания только обостряли затаенное противоречие.

Люди, живущие столетия спустя, не могут ощутить художественное произведение так же, как современники. Или даже как позднейшие критики. Из жизни уходят предметы, над которыми потешались авторы; истины, казавшиеся непреложными, мельчают; убеждения дают трещины; человеческие типы, вызывавшие восхищение, встречаются с улыбкой…

Не случайно критики, говоря о даре Грибоедова, называют убийственный сарказм, едкую иронию, колкую сатиру[209] и… никогда юмор в современном понимании слова. Такой желанный, такой привычный для нас, такой отточенный за XX столетие. Юмор как единственную форму защиты личности, которую знала культура тоталитарных обществ.

О том, в каком мире жили наши предки, говорит отсутствие у них живой потребности в юморе. В то время как потребность в смехе есть всегда. Но сам смех очень различен. Пищей критических умов в начале XIX века стала сатира, срывавшая покровы со всех и вся. Юмор, через улыбку примиряющий с недостатками грешника, был мало свойствен тому времени. Сколько дуэлей произошло из-за невинных, на современный взгляд, шуток! Известен, например, хлесткий ответ Грибоедова забытому ныне драматургу В. М. Федорову: «Над собой-то вы можете смеяться, сколько вам угодно, а я над собой — никому не позволю»[210]. Острословы — Пушкин, Грибоедов, Бестужев, Кюхельбекер — готовы были осыпать ближнего эпиграммами, но лишь только слышали насмешливое слово в ответ, посылали за секундантами.

А ведь их собственные шутки редко бывали безобидны. Достаточно вспомнить, что молодые члены литературного общества «Арзамас» потешались над дипломами рогоносцев, посланными опозоренным мужьям светских красавиц[211]. Когда же, много лет спустя, подобный документ получил сам Пушкин, эта злая затея обернулась трагедией. Щепетильное отношение к собственной чести и пренебрежение чужой — характерная черта русских байронистов.

Умение же посмотреть на себя со стороны, напротив, не было заметным качеством эпохи. Отстраниться, увидеть смешное или некрасивое в своем поведении — достояние других, более поздних времен. Самоирония — также малораспространенное свойство тогдашней культуры. Безжалостное высмеивание пороков и неспособность выдержать удар, когда острие смеха направлено против тебя самого, — черты целого поколения, которые (по воле автора или без оной) ярко проявились в комедии.