аргументация опирается на столь дорогую Хайеку идею «социальной сложности». Никто заранее не способен установить ценность труда, усилия или товара – это решает только рынок, а его вердикт не предугадать. Отдельным экономическим агентам недоступно коллективное знание о ценах на рынке до того, как они установятся. К примеру, французский рабочий узнаёт только в момент увольнения, что ценность его услуг и умений вдруг стала для общества нулевой: такая-то транснациональная корпорация решила закрыть завод, на котором он работал, потому что в текущих экономических условиях для нее рентабельнее разместить производство в Сингапуре или Бразилии. Конечно, в мире полной информации, который любят воображать экономисты, этот человек мог бы предвидеть процесс «делокализации» и переехал бы жить на новое место или вовремя приобрел бы другую специальность. Сложность социального процесса, как утверждает Хайек, этому препятствует. Чтобы было понятнее, он часто говорит о случае, везении или невезении, а не о сложности. Но я уже говорил в предыдущей главе, что между категориями случая и сложности существует глубинная связь. То есть рынок может вслепую наказывать не только за заслуги или за моральную ценность, но также и за усилия, умения, талант, обдуманный выбор – при всех случайностях общественной жизни не может быть никакой гарантии получения за всё это вознаграждения.

Хайек отнюдь не игнорирует опасность разжигания рынком губительных страстей. На конкурентном рынке имеют значение лишь успех или фиаско, а люди неизбежно страдают от зависти. Неудача подразумевает неспособность человека адекватно служить другим, что неизбежно влечет за собой потерю уважения с их стороны, а следом и потерю уважения к себе. В поисках защиты от этой угрозы Хайек прибегает к самому что ни на есть традиционному решению – призыву к внешней силе, каковую он обнаруживает, разумеется, в «сложности» социальной динамики. Вполне красноречива следующая цитата: «Несомненно, легче сносить неравенство, если оно является результатом действия безличных сил. И оно сильнее ранит достоинство человека, когда является частью какого-то замысла. Если в конкурентном обществе фирма сообщает человеку, что она не нуждается более в его услугах или не может предложить ему интересную работу, в этом нет в принципе ничего оскорбительного. ‹…› Безработица или сокращение доходов, неизбежные в любом обществе, менее унизительны, когда они являются в результате стихийных процессов, а не сознательных действий властей».[196]

Как и у Ролза, проблема Хайека состоит в том, что такое решение действенно лишь при условии, что все вокруг разделяют его убеждения и вместе с ним полагают, что имеют дело с настоящей внешней силой. Ни один человек не вверит себя «безличной силе», выдаваемой Хайеком за провидение, если у него есть серьезные основания сомневаться в правильности или хотя бы в жизнеспособности направления, которое она указывает. На пути «расширенного рыночного устройства», как регулярно демонстрирует нам исторический опыт, можно легко зайти в тупик или даже свалиться в пропасть.

О пользе антропологического и политического подхода к вопросу неравенства

Ресентимент и насилие

Все мои настойчивые рассуждения о том, как разгул страстей человеческого неравенства разжигает насилие, и о том, как идеологии пытаются нас от него удержать, как и вся моя жесткая критика экономического видения мира, эту проблему полностью игнорирующего, обязаны своим существованием, разумеется, попытке осмыслить недавние трагические события. Поскольку весь мир стал единым театром действий, впредь человечеству предстоит добиваться именно в мировом масштабе, чтобы унизительное неравенство и всеобщий ресентимент не приводили к худшим кошмарам. Пусть любители применять к обществу прикладную математику в поиске окончательного и неповторимого решения проблемы социальной справедливости продолжают развлекаться этим где-нибудь в уголке[197]. Уровень мышления срочно должно стать наравне с проблемами нового мира.

Выше я воспользовался косвенным методом измерения накала ненависти, который основывается на оценке искривлений в линии идеологической защиты, призванной сдерживать натиск страстей. Однако прямой метод также имеет свои преимущества. Блестящих авторов здесь не счесть, особенно среди классиков. Наиболее глубоким мне вновь кажется Жан-Жак Руссо, чье «Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми» с его ключевым понятием «самолюбие» превзойти никому не удалось.

Известно, что Руссо называл «самолюбием» квинтэссенцию человеческого желания – силу, которая движет людьми, порождая в них все пороки. Самолюбие противопоставляется «любви к себе», царившей в естественном состоянии. В «Диалогах», самой поразительной своей работе (в некотором роде второй «Исповеди», также известной под названием «Руссо, судья Жан-Жака»), автор пишет: «Примитивные страсти, все до единой ведущие нас прямиком к счастью, занимают наши умы только относящимися к ним предметами и, руководствуясь исключительно принципом любви к себе, все они притягательны и милы по природе своей. Но если иное препятствие отвлекает их от предмета, они будут больше заняты оным, устраняя его, чем предметом, к которому стремились, и тогда они меняют характер, исполнившись гнева и ненависти.

Так и любовь к себе, чувство благое и безусловное, становится самолюбием, то есть чувством относительным – через него сравнивают себя с другими, оно требует приоритетов, удовольствие от него – сугубо негативное, и удовлетворения оно ищет не в том, чтобы нам было хорошо, а лишь в том, чтобы плохо было другому»[198]. Самолюбие – разрушительная сила, не поддающаяся логике интереса, присущей любви к себе, хотя из нее же и вытекает: когда интересы, по выражению Руссо, «пересекаются», из любви к себе возникает самолюбие[199]. Пересекаются в данном случае взгляды: косой взгляд, invidia, зависть, ревность, всеразрушающая ненависть, которая сосредоточивается на препятствии, чтобы его уничтожить, и доводит до отречения от любой, даже минимальной формы рациональности. Согласно «Общественному договору» Руссо, задачей правильного общества и является восстановление трансценденции любви к себе, становящейся «всеобщей волей», над самолюбием, выражаемым в проявлениях «воли частной», иначе говоря – восстановление превосходства рассудка над чувствами или же интересов над страстями.

Ясно, что препятствием, устранение которого занимает нас больше, чем стремление к какому-либо предмету, является другой субъект, чье желание, будто невзначай совпадающее с нашим, стоит на пути между нами и объектом. Это и есть треугольник, о котором я говорил в начале главы: страсть рождается из того, что наше отношение к другому субъекту превалирует над отношением к объекту. Экономическое видение мира, занятое только отношениями между субъектом и объектом, обречено не замечать страсть – и это не досадное недоразумение и не погрешность первого приближения. Поразительный анализ в устах великого Жан-Жака показывает, что порок этот – фундаментальный.

Некоторые комментаторы, полагая, что чудовищные теракты 11 сентября 2001 года можно объяснить верой и интересом их исполнителей, подолгу обсуждают цели этих людей и задаются вопросом о предметах их стремлений. Лучше бы они перечитали Руссо или его ученика Достоевского. В другой работе[200] я уже попытался показать, что ошибочно объяснять немыслимые поступки путем придания им смысла на основании якобы радикального отличия между нами и преступниками. Напротив, желания преступников не отличаются от наших и страсть конкурентной борьбы движет ими ничуть не меньше. Просто когда лихорадочное соревнование захватывает всю планету и когда некоторые в нем постоянно проигрывают, зло ресентимента – называемое также гордыней, уязвленным самолюбием, завистью, ревностью, страстью ненависти – неизбежно ведет к хаосу. Как мотылек, бьющийся о лампу, или два «Боинга», врезающиеся в две «башни силы», человек, прельщенный тем, кого он невольно считает лучше себя, натыкается самым жалким и трагическим образом на каждое встречаемое на пути препятствие – потому что оно занимает его больше, чем предмет.

Здравый смысл оказался настолько искажен духом демистификации, что «интерес» отныне означает исключительно обозначаемое в английском языке словом self-interest – приблизительно «эгоистический интерес».