Ввиду очевидности подобной критики экономисты научились от нее защищаться. «Беспристрастность» как отсутствие «зависти» желательна, но это следует вовсе не из анализа человеческих страстей, а из построения этических норм. «Беспристрастность» подразумевает симметрию в отношениях ко всем членам общества, отсутствие фаворитизма и равенство возможностей. Предположим, что всем членам общества в самом деле доступны равные возможности. Ясно, что «зависти» при этом не возникнет, ведь если бы Джонс стал «завидовать» Смиту, это означало бы, что он сделал не лучший выбор и предпочитает положение Смита собственному, причем положение Смита предполагается также достижимым для Джонса. Экономист может согласиться, что так называемая «зависть» в этом случае не имеет ничего общего с одноименной разрушительной страстью. Он увидит здесь «ресентимент», ориентируясь при этом на введенное Ролзом различение между терминами его столь необычного языка: ресентимент понимается как «простительная или правомерная зависть». Тот, кто считает, что с ним обходятся хуже, чем с кем-то другим, справедливо негодует, но поскольку он прав, то защищен от мук зависти. С чего бы ему завидовать, если другой обязан своим благополучием исключительно несправедливости?

Разум ли, логика ли, геометрия ли диктуют принцип, согласно которому с людьми, равными друг другу, следует обходиться, как с равными, именно они – разум, логика, геометрия, а вовсе не самолюбие индивидов – оказываются уязвленными «пристрастным» положением дел. Несправедливость – причина для беспокойства логиков и геометров морали, но не людей, наделенных желаниями и страстями.

Потрясающая наивность! Даже Ролз, смело цитирующий Фрейда, не дает себя провести. Кто не знает, что зависть – зло скрываемое или подавляемое? От его подавления зависят уважение к самому себе и чувство собственного достоинства. Для того, чтобы облегчить сокрытие зависти, в любом обществе существуют символические средства, в том числе этические правила. Так, в протестантских обществах зависть выражается в виде морального возмущения. Но подобные данные слишком психологичны и антропологичны – дисциплина, пытающаяся обосновать универсальность морального суждения через набор тавтологичных логических или аналитических пропозиций, не желает даже рассматривать их всерьез.

Принципы справедливости, на основании которых Ролз пытается возвести свою теорию общественного договора, облечены в форму, на языке логиков именуемую лексимином: какая бы задача справедливого распределения ни рассматривалась, лексимин предписывает отдавать абсолютный приоритет самому обделенному, затем – следующему за ним по шкале неблагополучия и так далее. У лексимина, безусловно, интересные логические свойства[188], но ясно, что для него важна не личность субъектов, а только их положение в иерархии несчастливых. При сравнении двух состояний общества более справедливым объявляется то, при котором самая обездоленная группа получает наибольший кусок пирога, но никоим образом не предполагается, что максимально несчастливая группа в каждом из двух сравниваемых состояний сохраняет свою идентичность. Ведомство справедливости интересует не отдельно взятая личность, а в целом соблюдение определенной конфигурации распределения богатства. Забота о бедном – не потому, что это он, а потому, что он в нише бедности.

Взбунтовавшиеся недавно студенты-экономисты выбрали не ту мишень[189]. Они подвергли критике усиливающуюся математизацию своей дисциплины, словно термометр может быть причиной болезни. Обсуждать же надо условия, при которых математизация оказалась возможна. Только если вынести за скобки[190] всю палитру страстей и моральных чувств, возникающих в отношениях между неравными (или между равными) индивидами, тогда – и только тогда – можно в укромном уединении сполна насладиться геометрией и алгеброй под видом науки о человеке.

Унижение и социальное неравенство

Писатели и философы осмыслили и показали во всей их сложности страсти неравенства – страсти «современные» у Стендаля и Достоевского: ревность, зависть, бессильную ненависть, чувство унижения. Рядом с ними стоят страсти равенства – «демократические» страсти, которые, по словам Токвиля, «разгораются в то самое время, когда не находят пищи» и, по-видимому, не отличаются от первых. Всем этим авторам было хорошо известно, до какого накала может дойти страсть и какую опасность она представляет для личного и общественного покоя. Я бы хотел рассмотреть эту классическую тему под необычным углом. Чтобы сдержать накал страстей, общественным идеологиям – понимаемым как системы идей и ценностей[191], но также в смысле идеологий как социальных теорий – пришлось странным образом извернуться. Примечательна уже сама изобретательность этих разнообразных вывертов. Усилия, прикладываемые здесь идеологиями, могут лишь свидетельствовать о серьезности соперника. Я рассмотрю четыре символических устройства: иерархия, демистификация, случайность и сложность. Объединяет их то, что все они прилагают, как кажется, максимум усилий, чтобы отношения превосходства не были унизительными. Должен сразу заметить, что не утверждаю, будто эти устройства эффективны. Хочу лишь сказать, что понять их смысл можно, только если видеть в них подобие защитной стены, прикрывающей от страшной угрозы.

Иерархия

Определение заимствовано мною у Луи Дюмона[192]. Как уже говорилось в предисловии, иерархия в его понимании – это социальная форма, характерная для всех традиционных, или архаичных обществ, находящихся под властью религии. В них «социальное неравенство» (иерархия) – непосредственная форма справедливости. Новое время принципиально отличается своей эгалитарной концепцией общественных отношений. Не то чтобы равенство претворилось вдруг в жизнь, но именно в нем современное общество видит источник социального воображения.

Иерархия есть форма тотализации социального, включающая его в концепцию космоса – также ценностно-иерархичную. Иерархия не есть неравенство политической власти, неравенство собственности или классовое неравенство. Это форма категорий не экономических, а отсылающих, как почет или престиж, к системе социально-религиозных отношений (статусные группы, гильдии, сословия, касты). В любом таком ценностно-обусловленном порядке «вышестоящий» элемент «выше стоит», то есть доминирует над «нижестоящими», не в обычном смысле слова, а в смысле целого, включающего свою же часть, или в смысле части, предпочитаемой какой-либо другой внутри слитного единства. Иерархическая фигура обретает свое место только в лоне холистической идеологии, то есть системы идей и ценностей, подчиняющей человека общественной тотальности.

Для наших целей нужно отметить, что иерархическое превосходство не подразумевает бóльшую индивидуальную ценность. Среди прочих социальных иерархических форм это наиболее очевидно в случае наследственной монархии, которая важнейшую институциональную процедуру – передачу власти – оставляет на откуп генетической случайности: «Ценность наследования не в какой-то хромосомной карте или составе крови, так как иначе через постановку вопроса об [индивидуальных] качествах это привело бы к соперничеству, от которого наследование как раз и должно избавлять»[193]. Эта цитата подчеркивает самое важное в иерархической модели: она стремится избежать какой бы то ни было конкуренции между индивидуальными ценностями.

Антропология учит, что во многих традиционных обществах восхождение по социальной лестнице считается закономерным лишь в той мере, в какой оно объясняется такими факторами, как случай, удача или же, к примеру, охрана важной особы, способная путем включения в круг особых отношений изменить ваш личный статус. Отметим не без иронии, что те же «хорошие» причины, по которым в этих обществах неравенство считается закономерным, превращаются в нашем эгалитарном, конкурентном и меритократическом обществе в «плохие» и могут разве что опорочить бенефициара: он тут, мол, ни при чем, ему помогли связи или везение. Хороши они или плохи, подобные причины оказываются таковыми по одной и той же причине: они исключают всякую отсылку к индивидуальной ценности или личным заслугам.

Демистификация

В нашем эгалитарном, конкурентном и меритократическом обществе социальная демистификация играет в определенном смысле ту же роль, что и иерархия в обществах традиционных. Она избавляет от необходимости приписывать чье-либо благоприятное положение его личным