Во втором пункте анонимщик утверждает, что наши доктора ничего не делают. Эта клевета убедительно опровергается прилагаемым списком научных трудов И. К. Полынина, М. П. Кротова и А. К Дятловой. Многие из этих трудов, в частности монография А. К Дятловой, переведены на иностранные языки, так что вымысел анонимщика о якобы „научной несостоятельности“ А. К Дятловой опровергается сам собой. Имя А. К Дятловой и ее научные заслуги хорошо известны и не нуждаются в защите.

…Далее анонимщик утверждает, что „диссертация Фабрицкого Г., на поверхностный взгляд, представляется далекой от нормальных образцов“. Интересно, где это он мог кинуть на диссертацию Г. Фабрицкого свой „поверхностный взгляд“, если этой диссертации в природе не существует — она еще только пишется.

Что касается утверждения анонимщика о малой практической отдаче отдела, то она убедительно опровергается прилагаемыми в копиях справками о внедрении, где подчеркивается большое народно-хозяйственное значение наших работ…»

Над объяснительной запиской Фабрицкий просидел до глубокой ночи. Каждый пункт он опроверг, как ему казалось, блестяще, приводя нужную документацию, пуская в ход иронию, юмор. Несмотря на отвратительность задачи, писал он даже с каким-то мрачным вдохновением. Было уже три часа, когда он отвечал на последний пункт.

«Что касается моей личной машины, которую в шутку зовут „Голубым Пегасом“, то она действительно голубая, в этом анонимщик прав, и на этой машине я действительно иногда развожу по домам моих сотрудников, а кого и почему — в этом отчет давать не намерен».

Закончив записку, Фабрицкий перепечатал ее на машинке, поставил под ней свою уверенную, чуть залихватскую подпись и лег спать.

Когда на другой день он пришел на работу, оказалось, что Ган заболел. Подосадовав на это (ему не терпелось продемонстрировать Борису Михайловичу свой труд), Фабрицкий направился к директору, радуясь хорошо написанной отповеди, повторяя мысленно самые удачные фразы.

Иван Владимирович внимательно прочел документ (пять страниц текста плюс приложения) и сказал:

— Вы, Александр Маркович, слишком художественно написали. Ну, зачем эти ненужные эмоции? Во-первых, вы называете письмо «доносом». Этот термин у нас не принят.

— Как же иначе его называть?

— Письмо есть письмо. Давайте вычеркнем «донос», поставим просто и спокойно «письмо». Кроме того, зачем вы пишете «анонимщик»? Термин нестандартный. Надо говорить «автор письма». А для чего все эти восклицания о глупости и подлости анонимщика? Нужно писать в деловом, спокойном тоне. Не надо привлекать к себе внимание вышестоящих организаций излишней эмоциональностью. Там могут подумать: «Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав». И, наконец, последний пункт о «Голубом Пегасе», где вы признаете утверждения анонимщика в чем-то справедливыми. Боже вас упаси от этого! Ирония здесь неуместна. А вдруг подумают, что в письме есть доля правды, что факты, хотя и частично, но подтвердились, а? Об этой возможности вы забыли. Я бы последний пункт сформулировал так: «Подвозя своих сотрудников на моей личной машине, я никаких корыстных целей не преследовал». И всё. Коротко и ясно.

Красный карандаш директора разгуливал по тексту отповеди Фабрицкого, здесь вычеркивая слово, там — снимая кавычки, там — заменяя целый абзац.

— Вот как теперь хорошо получилось, — сказал Панфилов, гордясь своей редакторской работой не меньше, чем Фабрицкий своей творческой.

Александр Маркович сидел как оплеванный, впервые в жизни познав горькое чувство писателя, у которого редактор вычеркивает лучшие места…

— Ну как, хотите прочитать в новом виде? — спросил Панфилов.

— Да нет, зачем уж. Посылайте как есть.

— У вас это первая ласточка. Я этих ответов в своей жизни написал ой сколько. Выработался уже стиль.

В два часа ночи раздался звонок, Нешатов подошел.

— Юра, это ты?

— Я.

— С Новым годом тебя. С новым счастьем!

— Ах, это ты…

— А ты думал кто? Что же ты не поздравляешь меня с Новым годом?

— Виноват, поздравляю.

— Как я ждала этого Нового года! В декабре ты обещал: в будущем году… Можно я сейчас к тебе приеду?

Нешатов молчал.

— Не хочешь? Я все равно приеду. Схвачу такси…

— Послушай, Даная…

— Поздно, неси назад.

Короткие гудки. Он огляделся. Титанический беспорядок. Больше, чем всегда.

Новый год он встречал с Ольгой Филипповной. Выпили шампанского. Расцеловались. Пили еще какую-то бурду. Телевизор бесчинствовал: какие-то приплясывающие кадры, на миг покрывающиеся рябостью. Актеры, актрисы, изо всех сил имитирующие счастье, и не какое-нибудь, а «новое». Что ж! Их работа.

Вырубил звук. Актеры и актрисы молча разевали рты, мучились. Не выдержал, ушел к себе. Только собрался спать — звонок. Даная. Прибирать бессмысленно. Как черпать воду решетом. Только перегоняешь пыль и вещи с места на место. Ольгу Филипповну он давно отлучил от уборки, она уж и не порывалась.

Старуха за стеной уже ложилась, вздыхая, что-то приговаривая. До чего же она уютная, со своим бормотком, своими историями… Может быть, он такой потому, что у него никогда не было бабушки?

Во дворе сиял фонарь, вокруг него носились в сумасшедшей пляске хлопья снега. Они окунались в свет фонаря и сразу же пропадали в крутящейся тьме. Точно так же ровно год назад…

Звоночек раздался тонкий, маленький. Пошел открывать. На пороге Даная — яркая, румяная, с хлопьями на плечах, на нависшем меху лисьей шапки. Она сразу же поцеловала его в губы; от нее пахло морозом, вином, зеленым луком.

Странно, ему было приятно, что она пришла. Сняла пальто, шапку, отряхнула снег, встала перед зеркалом, легким движением руки снизу вверх взбила ржаные волосы, вынула тюбик помады, подкрасила губы, потерла их одну о другую; лизнула палец, пригладила, подщипнула брови… Он смотрел, поражаясь целесообразности каждого ее движения. Это не то что его уборка — с места на место.

— Что ты меня так рассматриваешь? Будто ни разу не видел.

— В этом году ни разу.

Она засмеялась.

— Хорошо я смеюсь? Анна Кирилловна говорит, что мой смех как золотой дождь.

— Это преувеличение. Скажем, серебряный.

— Выпить-то у тебя найдется? Хочу выпить с тобой. Мечтала.

— У Ольги Филипповны осталось полбутылки какой-то красной бурды. Она уже спать легла, не хочу беспокоить.

— Великое дело! Я ее побеспокою, а заодно и с Новым годом поздравлю.

Через минуту «золотой дождь» шел уже за стеной. Старуха даже как будто довольна была, что ее разбудили: смеху Данаи вторил ее басовитый хохоток.