— На что, — сказал Дро, разглядывая озеро, — Собан ответил, что может заменить слоновую кость. Он сходил наверх, принес молочный зуб и вставил его на место, где не хватало кости.

— Точно. Сидди знает, потому что ее отец из этого целую историю раздул. Она сказала, что очень стыдилась этого. Пока я однажды не прошел тою же дорогой, что и мой отец, и это не оказалось ей на руку.

— Но это еще не все, — сказал Дро.

— Воистину. Та еще шутка, просто обхохочешься. Собан частенько брал разные штуковины и соединял самым немыслимым образом. Этот инструмент... — Миаль вдруг порывисто вцепился в грифы, — понимаешь, инструмент был еще одной шуткой Собана. Он взял две деки струнных инструментов — гитару с мандолиной, или еще что-нибудь — надпилил их и соединил. А дудочку присобачил уже потом, чтобы сделать его еще более... причудливым. Соль шутки в том, что инструмент и не предназначался для того, чтобы на нем играли. Никто не смог бы играть на нем. А мой папаша швырял меня с одного конца фургона на другой, когда был пьян, и учил играть на нем, как мог, когда был трезв.

— И в результате твоя игра на нем совершенна.

— Меня тошнит от этой мысли. Честное слово! И еще кое от чего.

— От чего же?

— Мой проклятый папаша. Он частенько возился с ним, полировал деки, перебирал струны и твердил, что убил его прежнего владельца. Но он не убивал отца Сидди. Он даже не стащил инструмент, а заплатил за него.

— И ты разочарован.

— Нет. Вся моя жизнь сложилась так, как сложилась, потому что я до судорог боялся отца, ведь он был такой жестокий, раз даже способен на убийство... А он — не был. И это странно, потому что говорил он об этом так, будто и вправду был убийцей.

Дро встал. Миаль смотрел на него снизу вверх. Охотник медленно спросил:

— Ты помнишь, что именно он говорил?

— Слово в слово? Да, помню. Он часто повторял эти слова.

— Скажи их.

Миаль поморщился от напряжения, разлитого в воздухе. Напряжения, которое, конечно, ощущалось все время, только сейчас стало сильнее, захватив их обоих.

Наконец менестрель опустил глаза и тронул струны. Наверное, бессознательно, силой духа или еще как-нибудь, он вернулся в свое прошлое и словно влез в шкуру того ненавистного, жуткого типа, чьи музыкальные пальцы лапали инструмент, а в налитых кровью поросячьих глазках застыла пустота. Попробовал на вкус, каково это...

— Он говорил так, — произнес Миаль, — «Ты научишься играть на этой штуковине, уродливый безмозглый крысенок. Из-за нее я убил человека. Хорошо убил, насмерть».

— Да, — сказал Дро.

Его глаза были широко открыты и, казалось, смотрят в никуда. Они были словно глаза человека, который только что умер.

Миаль вынырнул из прошлого, из шкуры своего отца, в которой побывал, словно из-под воды на поверхность, задыхаясь и хватая ртом воздух.

— Что с тобой? — встревоженно спросил он Дро.

— Высохшее озеро, — ответил тот. — Пойдем, спустимся к нему.

— Что-о?

Парл Дро пошел вниз по склону. Хромая нога подгибалась при каждом шаге с напряженной, мучительной грацией.

Ошалевший Миаль, спотыкаясь, бросился следом, забыв, что ему, лишенному тела, спотыкаться не обязательно.

* * *

Берега озера оказались потрескавшимися, уже почти окаменевшими. Террасы рыхлой каменной крошки, из которых они состояли, были похожи на земляные укрепления какого-то невозможного, перевернутого замка. Там и тут на остатках илистого дна и болота, в которое пыталось перевоплотиться озеро, когда вода стала уходить из него, росли причудливые кусты и деревья, но и они уже давно погибли и окаменели. Однако было похоже, что не только недостаток воды сделал это место столь недружелюбным для всего, пытающегося здесь выжить. Землетрясение, которое убило все живое в Тиулотефе, осушило и озеро. Земля не просто задрожала — в глубине ее заворочались соки, и неизвестный жидкий яд или еще какая-то пена выплеснулась на поверхность, отравив воды озера. И умирая, оно убивало.

Вокруг не было ничего живописного, ни малейшей красоты, свойственной развалинам и руинам. Не было тут и красоты дикого и пустынного края. Вблизи окаменевший труп озера с его каналами больше всего походил на отвратительное произведение начинающего скульптора, которое вылепили из глины, оставили на солнце, а потом увеличили до размеров невероятных и бессмысленных.

Пара часов ушла на то, чтобы спуститься к озеру. Еще пару часов они бродили по окрестностям или угрюмо сидели, разглядывая мрачный пейзаж и не разговаривая. Они словно очутились у врат ада — только здесь не было даже отблесков адского пламени, даже огненного жара.

Потом они шли по потрескавшемуся танцевальному полу из натурального кирпича и рассматривали липкие тени, все еще сохранившиеся на дне бывшей реки. Эти мертвые воды тоже были отравлены. Рыбьи костяки лежали толстым слоем, как палая листва, на окаменевшем речном иле. Миаль заметил, что там, где лес подошел близко к берегам озера или каналов, он тоже умирал. Мертвые деревья стояли голые, словно скелеты исполинских рыб. Ни птиц, ни зверей не было среди них.

И нигде не было заметно ни следа Тиулотефа, который обрушился в озеро.

После полудня они уселись на поваленном дереве, тени их живописно протянулись поверх солнечных узоров.

— Ну и где же оно тогда? — спросил Миаль.

Это были первые слова между ними с самого утра — если не считать нескольких случайно оброненных проклятий. Утренний разговор на холме висел над душой у обоих, но они не возвращались к нему, покуда не пришло время снова подниматься на холм — будто слова так и остались лежать там, в траве. Миаль тащил инструмент на себе, как делал это всю жизнь. Он больше не мог проходить сквозь предметы, словно инструмент, прочный и материальный, не пускал его.

— Если ты о городе, — сказал Парл Дро, — то он перед тобой.

— Не вижу. Если озеро высохло, то здесь прямо на виду должны быть развалины. Рухнувшие крыши и перебитые позвоночники.

— Они здесь. Ты не видишь их, потому что либо время и вода перемололи их, либо они обратились в камень, как придонная грязь.

Миаль подхватил горсть камешков, радуясь, что ему это по силам, и забросил в лужу на высохшем речном дне. Они упали с глухим чавкающим звуком, а несколько из них — те, что попали не в воду, а в рыбьи скелетики — сухо щелкнули. Белые, как кость, стволы засохших деревьев вонзались в бездонную синеву неба. Казалось, небо — единственное, что здесь еще живо. Миаль не оглядывался на холм, где большую часть ночи пролежал в объятиях Сидди Собан, такой же призрачной, как и он сам.

— Я рассчитываю, — сказал менестрель, — что у тебя есть некий весьма жестокий план, как уничтожить их. Я про то, что осталось от руин.

— Нет.

Миаль недоверчиво посмотрел на Дро.