С тихим ужасом Миаль вдруг почувствовал, что чужие локти врезаются ему в спину — там, где должен висеть инструмент. Он принялся глупо ощупывать себя в поисках вышитой перевязи и не нашел ее.

Должно быть, он снял инструмент с плеча и забыл подобрать. Нет, такого не было, да и не могло быть. Но тогда в чем же дело? Он только вообразил, что взял его с собой, когда спускался с холма? Но менестрель всю дорогу ощущал его вес, а два-три раза «ящик с музыкой» весьма чувствительно ударил его. Почему же тогда он сказал Сидди, что не сможет сыграть на нем?

Толпа была здесь, настоящая, ощутимая, а еще мгновение назад ее не было. Инструмента больше не было, хотя его не могло не быть.

Штучки призраков. Их воля, их вера, их воображение...

Сидди вцепилась в Миаля, нагнула его голову к своему лицу. Зажатый в толпе, менестрель поцеловал ее, а в голове его, под закрытыми веками, метались и метались одни и те же загадки.

— Парл Дро придет за тобой следом, — прошептала она, вонзая длинные ногти ему в ладони. — И принесет твой инструмент.

— Может быть. Да. Не знаю.

— Придет. Так будет, — она усмехнулась оскалом волчицы. А потом, как уже было однажды, вдруг стала удивительно беззащитной. — Присмотри за мной, — простонала она.

Над Миалем нависал кто-то пьяный и тучный. Где-то в толпе другая девушка шепотом рассказывала, как сварила зелье, чтобы приворожить любимого. Миаль совершенно случайно обнаружил, что стащил кошелек у тучного и пьяного. Кошелек, набитый призрачными деньгами.

Но какая разница?

Они отправились искать гостиницу или постоялый двор, словно обычные путники в незнакомом городе. Вывеска бросалась в глаза, краски ее были словно тени белил, меди, киновари. На рисунке дева за рог удерживала беспомощного единорога, а рыцарь в кольчуге сносил ему голову мечом. Миаль поморщился, оглядев это художество. Рядом с гостиницей тянулась обычная сточная канава. На одном из камней для перехода через нее сидела кошка, вырезанная из — мрамора, и менестрель, сам не понимая, что делает, потянулся погладить зверя.

За столами сидели и пили горожане. Горели светильники и очаг, но не давали ни тепла, ни света — только дрожали языки призрачного пламени. Подошел трактирщик, и воришка-менестрель заплатил украденными деньгами за комнату. Сидди всплыла вверх по лестнице, словно настоящая леди. Они не стали заказывать ни еды, ни питья — как и огни Тиулотефа, здешняя пища, наверное, была нереальной и ненужной. Поднимаясь по лестнице, Миаль вспомнил: «Всадники дали мне питья, я пил, обжигая горло... Или мне это только померещилось? Наваждение. Есть-то мне хочется?» Но есть он не хотел, и знал, почему не хочет — он умер. Мертвые убили его. Это был не обморок, а смерть. А потом они бросили его здесь, в насмешку. И если Парл Дро придет за ним, Миалю надо его опасаться, как всякому неупокоенному лучше поостеречься опытного охотника за призраками.

Конечно, любой неупокоенный должен иметь связующее звено с миром живых. Миаль знал, что держит его на этом свете. Инструмент. И это было очень странно, потому что Сидди...

— Не надейся, что я разделю с тобой ложе, — сказала она, когда они вошли в комнату. — То, что случилось в лесу, было лишь игрой. Я не лягу с тобой. Можешь спать на стуле. Хотя по-хорошему твое место на полу, собачка моя.

Полог кровати был черный, как воронье крыло. Узкое оконце выходило на озеро. По улицам внизу все еще двигалась процессия. Она длилась и длилась — уже почти два часа, если, конечно, здесь вообще был счет времени. Однако луна ползла по небосклону. Наверное, время здесь все-таки существовало. Миаль смотрел на бескровное пламя и гадал, почему он сейчас не трясется от ужаса и отчаяния.

— Я замерзла, — снова сказала Сидди, с большой черной постели протягивая к нему свою тонкую руку с узкой ладонью. Миаль больше не боялся Сидди, но и желанной она быть перестала. Но он подошел и все-таки лег на кровать рядом с ней. Они целовались и прижимались друг к другу посреди унылой, сонной пустоты города призраков.

Она шепнула ему на ухо:

— Силни будет ревновать. Моя сестра не простит мне, что я в постели с мужчиной, — и позже, через вечность долгих, нежных, нетерпеливых поцелуев: — Даже не пытайся овладеть мною. Я девственница.

Наверное, раз она умерла девственной, то уже не могла стать женщиной после смерти. Но Миаль чувствовал лишь извращенное вожделение, что приходило к нему в лихорадочном бреду, и не мог, или не желал, потакать ему. Пребывание на грани близости дразнило его. Он не хотел выпускать Сидди из объятий, но и не хотел сжимать объятия жарче.

Потом, бесцветно и тихо, между долгими, лишенными смысла поцелуями, они заговорили.

— Наверное, я умер, — сказал Миаль. — Иначе и быть не может.

— Тсс. Не надо. Лучше поцелуй меня. Ты не умер.

— Но это же... м-м... как я понял... Я хочу спросить тебя, Сидди...

— Не надо спрашивать. Целуй.

— Да, Сидди... я должен спросить тебя о моем инструменте. О связующем звене.

— Миаль...

— Это то, что держит меня. Сейчас он у Парла Дро. И Дро идет сюда, потому что... наверное, потому что он охотник за призраками и одержим Тиулотефом, так что рано или поздно он будет здесь. Но почему — ты?

— Почему? О, милый...

— Милая... Как получилось, что мой музыкальный инструмент стал и твоим связующим звеном тоже?

— Умный. Миаль Лемьяль такой умный. И такой обаятельный.

— Сидди, прошу, скажи мне.

— Я скажу. Ты не более чем проходимец, но я люблю тебя. Вот я и сказала.

— Дро сжег твою туфельку. Больше у меня ничего твоего не было. Не могу понять, как инструмент, из-за которого мой отец убил человека, может удерживать тебя? Но так и есть. Ты пила мою силу, чтобы вернуться, а возвращаться тебя заставляла ненависть к Парлу Дро. Но связующим звеном был инструмент.

— Такой умный. Как ты узнал? Ах...

— Я спал и играл тебе песню, и ты явилась. Когда я сыграл ее задом наперед, ты ушла. Когда я пошел с тобой в лес, я взял инструмент с собой — или мне только показалось. А когда мы очутились здесь, ты попросила меня сыграть. И испугалась, когда выяснилось, что инструмент нам лишь мерещился...

— Прекрати. Не хочу говорить об этом. Поцелуй меня.

— Да... Сидди? Давай больше не будем притворяться живыми. Не будет вреда, если мы скажем друг другу правду.

— Я люблю тебя.

— Я тоже люблю тебя. Только жаль, что приходится говорить это сейчас. Потому что это неправильно. По крайней мере...

— Миаль...

Потом долго не было ничего, кроме сладких, как мандрагора, поцелуев. Трепет холодного пламени, не дающего ни света, ни тени, самоцветы светильников и фонарей в окне, одинаково бесполезные. И глухой звон колоколов.

Они могли растаять и исчезнуть. Они могли замерзнуть и превратиться в серую статую, навсегда слившись в поцелуе. Ему было все равно. Потом Сидди сказала голосом тонким и жалобным, как ее крошечные ладони, крепко сцепившиеся у него за спиной: