делам беженцев, и в качестве советника правительства генерала Милана Дж. Недича, ездит, как поговаривают, и в Земун, и в Нови-Сад, и даже в Вршац[89], а кроме того, в ведущих белградских газетах публикует статью за статьей, правда, статьи, в основном, подписаны инициалами, но все равно. В этих статьях он затрагивает не только темы культурной и художественной жизни, нет. Больше всего он занят сербскими погромами в Независимом Государстве Хорватия.

Я не позвонила своему старинному приятелю, господину Милошевичу, отошла от телефона, как от искушения, пьесу «Солнце, море и женщины», так или иначе, сегодня вечером представят утонченной публике; почувствовав какую-то странную, холодную тошноту, я вдруг увидела в «Новом времени», в правом углу полосы довольно-таки крупный заголовок: «Кто такой Тито, вождь коммунистов в Боснии?» Это имя, напоминавшее кого-то из римских полководцев, я уже раньше встречала в газетах. Может быть, в той злорадной новости о том, что Советы в равной степени недовольны и движением Дражи Михайловича, и титовскими партизанами? Статья, на которую я наткнулась, содержала и краткую биографию человека с римским именем, и его фотографию. Из биографии становилось ясно, что он многое пережил, и римское имя было не единственным его именем, а с фотографии смотрел исключительно привлекательный мужчина, который мог быть кем угодно, но только не аскетом. Если он родился, как утверждало «Новое время» на основе информации, позаимствованной из загребской газеты на немецком языке «Die Neue Ordnung», 6 марта 1891 года, то этому человеку с фотографии назавтра исполнялось 52 года, и он был в расцвете сил.

Это тот Командующий, в ближайшем окружении которого одно время, как говорили, находился и Павле Зец?

Мне всегда казалось, что между фактами и событиями существует, если не тайная связь, то некое тайное сообщничество. Сейчас, в своем теперешнем возрасте, я знаю, что это правда, и что всё взаимосвязано, как сказал бы этот истерик Црнянский, блестящий писатель. Такая связь обнаружилась и в том сейчас, 5 марта 1943 года, около 11 утра. Словно с фотографии, которую я рассматривала, призванный своим таинственным знакомым, в дверях маленького коридора, ведущего на кухню из «зимнего сада», появился Павле Зец.

Бледный, да. Но не изможденный.

— Эй! — сказала я.

Я отпрянула от столика и пошла ему навстречу. Мои горные ботинки страшно случали по голому паркету.

— Не слишком ли рано для такой прогулки?

— Не преувеличивайте. Я уже несколько дней потихоньку встаю.

— Я слышу.

— Но вы не зашли взглянуть. Ни разу.

— Такова договоренность. Вы сможете присесть?

Я повела его к неудобной чиппендейловской банкетке.

— Понятно. Какая договоренность?

— Между мной и Зорой.

— Так.

— У каждой из нас своя область действий, область передвижения. Моя — прислушиваться. Я сторожу.

— Я не знал.

Мы сели, а он на меня таращился. Именно таращился.

— У меня тоже война, Павле. Что бы вы ни думали об этом. И я изменилась.

Он качал головой.

— Вы пробуждаете во мне желание рисовать. Поймать вас, когда вы дематериализуетесь. Запереть в стеклянной шкатулке, иначе вы исчезнете. Испаритесь на глазах.

Я улыбнулась, показала на изношенный шлафрок. Потом приподняла его полу, чтобы была видна не только нога в горном ботинке, но и толстый шерстяной носок. Неженственная нога.

— Испариться? В этом?

— Камуфляж для легковерных. Эти горные ботинки на самом деле удерживают вас на земле.

— Не будем больше об этом. Прежде всего, как вы себя чувствуете?

— Думаю, хорошо. Даже очень хорошо. И голова больше не кружится.

— Вы возвращаетесь к силе, а сила к вам.

— Благодаря еде и уходу, здесь. Вы очень постарались.

— И Зора постаралась.

— Хорошо, и Зора. Это само собой. Но означает ли это, что вы перешли на другую сторону?

— На вашу?

— На мою.

— Нет. Это означает, что пытаюсь выполнить главный долг любого человека.

— Звучит громоподобно, в самом деле.

— Обыкновенно.

— Значит, самаритянка? С таким риском?

— Все риск. И то, что вы сейчас сидите в этой ледяной комнате.

— Вы не пойдете со мной на другую территорию?

— Нет. Часовой не покидает пост.

— Часовой, парящий в воздухе, — не очень-то надежный часовой.

Я встала, взяла газету со столика и показала ему статью с фотографией.

— Это тот человек?

— Посмотрите-ка! Они больше и не делают вид, что не знают о нем.

— Это он?

— Да. Павелич[90] знает, что делает.

— Вы его уважаете?

— Павелича?

— Нет, человека с фотографии.

Внезапно с Павле Зеца слетела вся насмешливость: передо мной стоял воодушевленный мальчик.

— О нем еще услышат.

Он взглянул на меня, как незнакомец.

— Вы должны мне помочь найти связного. Причем быстро.

— Хорошо. Но как?

— Я что-нибудь придумаю.

Он больше не опирался на меня: на другую территорию похромал четко, по-солдатски.

Не он придумал, я сама.

Как только Павле Зец вышел из «зимнего сада», где-то внутри меня, глубоко, зародился вихрь беспокойства и начал биться о молчание крови. Потом он вылетел из меня, наверное, с дыханием, достиг полостей в спинках чиппендейловских стульев и банкетки, пронесся вплоть до встрепенувшихся растений. Из тревоги, которая так прорывалась из теснины доисторического вопля, показалось, едва подернутое прошедшими годами и очень близко, лицо госпожи Кристы Джорджевич, респектабельной председательницы Правления респектабельного Общества «Цвиета Зузорич». Слегка скрытое, особенно часть лба, тенью элегантной соломенной шляпы, которая была на ней в день открытия выставки Савы Шумановича, в воскресенье, 3 сентября 1939 года, это было то же самое лицо, увиденное мной, когда я в момент того сейчас, на выставке, отвернулась от художника Павле Зеца, а господин профессор Павлович пытался продолжить беседу со своим циничным ассистентом. Я повернулась и почувствовала, что сейчас умру: больше никогда и ни за что я не должна позволить этому художнику ко мне приблизиться, он не друг, совсем нет, но я никогда больше не должна даже призывать это приближение. Никогда больше. Nevermore, Ворон, Глупости, Точка. Я улыбнулась, нежно, господину профессору, отвернулась и от него, и шагнула в никуда.

В этом нигде оказалось, прямо передо мной, лицо, сосредоточенное на мне, это лицо под элегантной шляпой из черной соломки, лицо госпожи Джорджевич, лицо Кристы, а она никогда мне особенно не симпатизировала. Ее глаза меня пронзали. «Она все видела и все знает», — поняла я, голоса на выставке становились все громче, они клубились, сливались, господин профессор Павлович меня догонял, я слышала его шаг, а кто-то торопящийся, возможно, и взволнованный, желающий ко мне обратиться, приближался слева. Это не Сава, Саву я потеряла, нет, он потерялся. Вдруг мне стало нехорошо. «Она видит и, что я убегаю от него, сейчас, навсегда», — я