и праздности. «Может, мы там еще встретимся: вы врачи, а я медсестра», – предположила Рут и добавила: она записалась на курсы Красного Креста. В этот момент набриолиненный молодой человек сказал что‑то, всех развеселившее, и Георгу пришлось перевести: «Прости их, ты не можешь понять тех, кто вырос при католическом патриархате и фашизме. Мой друг – он вчера еще и с Гердой познакомился и теперь спрашивает, все ли девушки в Лейпциге такие… Говорит, что раненый, бедняга, лишится чувств, если, открыв глаза, увидит рядом такую красавицу, как ты».

Атмосфера была пропитана весельем и верой в успех: Мадрид держался под безжалостными бомбардировками; Герда снова отправилась на фронт, в Хараму, где предстояло отразить очередное наступление на столицу. «Я буду тебя ждать», – сказал Георг на прощание, обняв ее.

С момента той встречи прошло уже несколько месяцев, Герда все не возвращалась. Однажды вечером Мельхиор пришел домой с партийного собрания мрачный.

– Плохой знак: Георг Курицкес чудом избежал расстрела. Его задержали на границе, обвинили в том, что он фашистский шпион, но на суде итальянский врач дал показания в его пользу. Кто‑то явно на него донес. Здесь, на вербовочном пункте, не признали его членства в Kommunistischer Jugendverband[177] и приняли его заявление с оговорками…

– Ты шутишь? Да он родился коммунистом! – воскликнула Рут, чуть не обжегшись спичкой, пока закуривала сигарету.

– Да, все лейпцигские так и говорят. И они уверены, что его оклеветал кто‑то из тамошнего отделения компартии.

На кухне, куда он отправился перехватить какой‑нибудь кусок, Мельхиор продолжал. Курицкесу не разрешили служить врачом, но предоставили выбор: немедленно уехать или сражаться простым солдатом, и его отправили на фронт.

– Может быть, политика тут ни при чем, – предположила Рут, сев напротив Мельхиора, чтобы видеть его глаза. – Георг всегда пользовался успехом у девушек. Может, все дело в зависти или мести за то, что Георг увел чью‑то подругу. Ведь дело было в феврале, когда воздух еще не был отравлен. Кто бы ни оклеветал Георга, он мог думать, что просто убрал его с дороги.

– Надеюсь, ты права, – заключил Мельхиор.

После ужасных событий в Барселоне СРПГ вела переговоры с коммунистами, чтобы ее добровольцы могли вступить в интербригады: обе партии были согласны в том, что главное – выиграть войну. Обстановка немного разрядилась, но Рут так и не избавилась от страха, что, отправься она в Испанию, какой‑нибудь отвергнутый поклонник мог бы оклеветать ее или начать шантажировать, в отличие от ее воздыхателя из СС, предупредившего, что ей надо бежать из страны. Мысль, что надо опасаться не нацистов, а своих же, была совершенно невыносима, и Мельхиору потребовалось время, чтобы убедить ее, что их антифашистский фронт – это задания в Германии, и точка.

Рут наклоняется над столом, открывает блокноты с контактными листами Таро и Капы: раненые дети, беженцы, спящие вповалку на улицах, ополченцы на лошадях и в соломенных шляпах, как в старину у крестьян, – и вспоминает, как получила последнюю весточку от Георга.

– El doctor[178] Курицкес передает тебе привет.

Почти год назад Капа, вернувшись из Теруэля, удивил ее таким началом.

– Герда была права: прекрасный мужчина, прекрасный человек, немного суров, но – только не обижайся – вы же немцы, как‑никак…

– Может, он испугался, что ты приехал по его душу.

– Испугался и потому суров: где противоречие в моих словах?

Рут снова удивилась, но не настолько, чтобы не задать самый важный вопрос, пока Капа не исчез вслед за Чики.

– Хочешь сказать, что ему наконец разрешили служить врачом?

Новость чудесная, но Капа так никогда и не сказал, где он встретил Георга. Впрочем, он больше не ездил в Испанию, не считая последней поездки, отнявшей у него столько сил. Знает ли он, что стало с el doctor Курицкесом?

Можно попросить его навести справки, говорит себе Рут, возясь с негативами, как только он доберется до Барселоны: хорошее начало, чтобы затем сообщить ему, что по возвращении в Париж он может ее здесь не застать.

Затем стоит написать вернувшемуся в Неаполь Зоме и попросить его отправить ответ на адрес студии, иначе информация, которая может помочь Георгу, рискует затеряться, блуждая из страны в страну.

Теперь, в Неаполе, Зома может делиться тревогами с Дженни, но в самый скверный момент он был в Париже. Они встретились в кафе, и он вытащил письмо от Георга, с какого‑то дальнего андалузского аванпоста, и показал прятавшуюся в середине фразу: «Не забудьте меня». Зома был в ужасе от этого императива.

– Просто сделай то, о чем он просит: напиши ему, – сказала Рут.

Однако сама она так встревожилась, что побежала на улицу Вавен, чтобы хотя бы проведать Капу. Консьерж указал ей на маленькое пустое фойе, где двое мужчин, утопая в креслах, в оцепенении слушали Билли Холидей:

A cigarette that bears a lipstick’s traces,

An airline ticket to romantic places

And still my heart has wings

These foolish things remind me of you.

Сигареты со следами губной помады,

Билет на самолет в романтический край

И мое сердце, обретшее крылья, —

Все эти глупости напоминают мне о тебе.

Андре то и дело вставал и ставил иглу обратно на пластинку. Тед Аллан, юноша, который был вместе с Гердой в Брунете, сидел в кресле: костыли приставлены к подлокотникам, по щекам текут слезы, как у ребенка, у которого сломали любимую игрушку. Рут считала этот союз вдовцов folie à deux[179], и самым сумасшедшим из них был Капа. Но потом, узнав, что он отправился искать Георга, Рут уловила в этом безумии некий смысл – попытку излечить себя заботой о бывших соперниках, идею верности Герде, одновременно чудаковатую и по‑своему логичную.

Рут понимает, что она все же может кое‑что сделать, прежде чем уедет в Швейцарию, чтобы не чувствовать себя такой виноватой перед теми, кто сражался за Испанию. Она должна закончить опись изображений этой проигранной войны. Именно потому, что война проиграна, Рут должна составить каталог и сделать это наилучшим образом. «Фашизм не будет длиться вечно, сколько бы еще преступлений и катастроф он ни породил, – так что за работу!» – решительно говорит она себе. Такая мысль заслуживает сигареты. Эти просвещенные демократии будут действовать как им вздумается, но они не смогут прийти к нам и сказать, будто не смогли предвидеть, что готовили Гитлер и его сообщники. У нас есть доказательства, что это всего лишь hors