Потому что все обстояло ровно наоборот. Обоим было ясно, что он продолжит искать с ней встреч, а Рут будет рядом, когда сможет, будет слушать его, смотреть, как он плачет, плачет все меньше и говорит все больше. Говорит о Герде. За эту поездку в Тулузу они стали ближе друг другу, чем при жизни Герды.

Вайс все еще говорит по телефону с Капой, но Рут не может вечно сидеть в этом кресле и предаваться мыслям, которые не помогут ей идти дальше.

Она резко встает, откладывает журнал в сторону, освобождая на столе место для бумаги и ручки. Когда Чики вешает трубку, она ищет негативы на верхних полках книжного шкафа. Теперь она знает, что ему ответить: «Лучше ничего не показывать Капе, пока не будем уверены, что он окончательно поправился; это вопрос пары дней».

Чики сначала задумчиво соглашается, а затем качает головой, но не потому, что сомневается в ее совете.

– В Испании все рушится. А мы тут тратим время на всякие глупости.

– Да я понимаю, о чем ты.

– Для него это катастрофа.

– Я знаю и сочувствую, но сейчас я должна думать о другом. Мельхиор нашел работу в Берне, мы переезжаем, так что моя мать наконец‑то сможет выбраться из Лейпцига.

Чики равнодушно кивает, но потом спрашивает: это из‑за Reichskristallnacht?[176] Его певучее венгерское произношение спотыкается на этом скоплении согласных.

– Мой брат Ганс должен был жениться через два дня, – со вздохом отвечает Рут. – Вместо этого он бежал вместе с невестой. Мы только что совершенно неожиданно узнали, что он в Стокгольме. Пока Ганс был в Германии, мать отказывалась уезжать. Теперь проблема в деньгах. Брат в спешке продал свое дело и ценные вещи, но суммы, которую он оставил, не хватает, чтобы покрыть налог на экспатриацию. Нацисты алчные. Кошелек или жизнь. Это приводит меня в ярость.

– А другой брат? Который приезжал тебя навестить?

– Я уже писала ему, но не сильно рассчитываю на его ответ. Курт первым из семьи уехал и пригласил мать к себе в Америку. Ганс должен был оплатить путешествие, он единственный делец в семье, и только этот проклятый меховой бизнес удерживал его в Лейпциге. Но в 34‑м ловкача Ганса сцапали и отправили в Заксенбург, а Курт, эх, Курт… Он обиделся. Потому что наша мать была заложницей Ганса и потому что в итоге она влезла в долги, чтобы вытащить его из концлагеря. Нацисты нацистами, но есть еще и старое соперничество между братьями. Поверить не могу!

Наверное, она погорячилась, но внимательное и задумчивое молчание Чики не помогает ей сдержать эмоции. Сколько у него братьев в Будапеште? И сколько лет он их не видел?

– Курт будет твердить, что Ганс должен был подумать о матери, прежде чем спасать свою шкуру. Неужели он не мог взять ее с собой в Швецию? И еще раз напомнит, что жизнь в Нью-Йорке слишком дорогая для актрисы. Сейчас у Ганса нет работы, но, зная его, не сомневаюсь, что он скоро ее найдет: не представляю, что бы мы без него делали, когда папа умер. Но Курта бесило, что Ганс вел себя как глава семейства, потому что приносил деньги в дом, а Ганс терпеть не мог, что Курт делал что хочет только потому, что он младше. Я пока напишу обоим, укажу точную сумму своих смехотворных сбережений. Попытаюсь задеть их гордость, а ее у них обоих предостаточно. Но мы что‑нибудь придумаем.

– Ты уезжаешь прямо сейчас?

– Нет-нет, – отвечает Рут.

Причин спешить нет, далеко еще не все вопросы улажены, но ей хочется уже переехать. А для этого ей нужно стать резидентом Швейцарии, женой швейцарца, чтобы перевезти в Швейцарию мать, если все пойдет так, как она надеется.

– И я хочу сказать об этом Капе, пока он снова не уехал в Испанию, – продолжает Рут. – В ближайшие дни буду стараться заходить чаще, кто знает, может, и я окажусь здесь, когда ты решишь показать ему журнал. Даже если во мне не будет необходимости.

– Спасибо.

– Не за что.

Приободренная, Рут возвращается к полке с негативами, и Чики, вместо того чтобы скрыться в лаборатории, идет за ней.

– Сегодня Капа не придет. Кати Хорна в гостинице. Я попросил ее не уходить, пока он не проснется, – так она точно его застанет.

– Я не знала, что она в Париже, – говорит Рут и тут же замечает, как фальшиво звучит эта дежурная фраза, учитывая обстоятельства, которые за ней скрываются: бегство из Барселоны со всеми пожитками, исход республиканцев, совпавший с вторжением австрийцев и немцев, и все это на фоне раздуваемой трескотни о захвате Франции евреями и большевиками.

– Она недавно приехала. Я сказал ей, чтобы она записывала свои звонки на счет комнаты Банди, – отвечает Чики.

У них нет ни денег, ни работы, ни жилья. Муж Кати чуть не подхватил воспаление легких в Пиренеях, где французы поместили его в лагерь, хотя он, будучи анархистом, даже надел военную форму, чтобы помогать спасающимся бегством людям, тем бедным товарищам, у которых больше ничего нет или никогда не было и они теперь мерзнут в горах – они же никогда не видели снега и приехали с побережья без теплой одежды.

«Мы должны быть там», – говорит Рут про себя. Но это роскошь, которую она больше не может себе позволить.

Чики говорит о префектурах, процедурах и разрешениях на проживание, а она – она думает о своих делах, боится, что швейцарцы лишат ее гражданства, если узнают, зачем они с Мельхиором ездят в Берлин.

– Постепенно все наладится, – заключает Чики, и Рут кивает, хотя толком не знает, с чем соглашается.

– Извини, я задумалась.

– Я сказал, что теперь, когда Кати и Хосе Хорны здесь, все остальное наладится. А теперь пойду‑ка я в свою каморку.

Рут берет нужные коробки, и, снуя туда-сюда между столом и полками, пока ее мысли мечутся между Испанией и Германией, она вспоминает о Георге. О нем никаких вестей, но он, без сомнения, тоже в лагере для интернированных: уставший, больной, истязаемый жандармами и охранниками, которые ненавидят его, ненавидят таких как они.

Когда она снова встретила его той парижской зимой, в феврале 1937‑го, Георг так и лучился красотой («Пока светит хоть лучик солнца, на улице лучше: дома́ в Неаполе не отапливаются»). Его итальянские товарищи были в восторге: они только что побывали на вербовочном пункте интербригад, а теперь сидели в знаменитом кафе на левом берегу и вдыхали воздух свободы