Репетиции сильно тревожили молодого человека. Он их посещал с трогательной регулярностью начинающего драматурга, однако успокоения не обретал. Элизабет часто заставала его погруженным в глубокую мрачность и всячески старалась развеселить, отложив на потом заготовленный рассказ о каком-нибудь своем маленьком успехе. Не будь у женщин других достоинств, они были бы замечательны уже одним талантом слушать наши рассказы о работе вместо того, чтобы рассказывать о своей.

Элизабет немало гордилась тем, что с первого раза составила о соседе верное впечатление. Жизнь среди нью-йоркской богемы приучила ее настороженно относиться к посторонним молодым людям, которых ей к тому же формально не представили. Трудно в таких условиях сохранить веру в человечество. Волки в овечьей шкуре встречаются беззащитной девушке буквально на каждом шагу. Может быть, больше всего она ценила эту новую дружбу именно за ощущение безопасности.

Как прекрасно, говорила она себе, что в их отношениях нет места нежным чувствам! Можно обойтись без той молчаливой настороженности, без которой, кажется, уже и нельзя общаться с противоположным полом. Джеймсу Бойду можно доверять, и это просто чудо! С ним спокойно…

Вот потому Элизабет так удивило и напугало то, что произошло.

Дело было в один из тихих совместных вечеров. В последнее время они с Джеймсом часто подолгу сидели молча. Только сегодня в молчании явственно угадывалась нотка обиды. Обычно Элизабет блаженно погружалась в свои мысли, но в тот вечер она была в растрепанных чувствах.

Чуть раньше, днем, редактор вечерней газеты, чью ангельскую природу не могли замаскировать даже лысина и отсутствие крыльев и арфы, со всей определенностью объявил, что сотрудник, ведавший колонкой любовных советов, уволился, вследствие чего должность Элоизы Миллер, постоянно консультирующей читательниц по поводу сердечных проблем, теперь доверена Элизабет. Редактор выразил надежду, что она оправдает его рискованный эксперимент — поручить женщине такую ответственную работу. Вообразите, что чувствовал Наполеон после Аустерлица, представьте себе полковника Геталза[18], созерцающего, как бросают последнюю лопату земли при рытье Панамского канала, нарисуйте мысленно образ домовладельца из пригорода, когда тот видит пробившийся из земли росточек в том месте, где были закопаны семена, купленные с гарантией в магазине «Радость садовода», — и вы сможете хотя бы приблизительно представить себе, что почувствовала Элизабет, когда эти золотые слова сорвались с редакторских губ. На какой-то миг ее честолюбие было полностью удовлетворено. С годами, возможно, придут новые устремления, но в ту минуту ей нечего было больше желать.

Она вошла в квартиру Джеймса Бойда, ступая по пушистым облакам блаженства. Ей не терпелось рассказать потрясающую новость.

Она рассказала потрясающую новость.

Он сказал:

— А-а…

Сказать «А-а» можно по-разному. В это восклицание вы можете вложить радость, изумление, восторг — а можете произнести его словно бы в ответ на замечание о погоде. Джеймс Бойд произнес его именно так.

Волосы у Джеймса Бойда были взлохмачены, лоб нахмурен, взгляд отсутствующий. Элизабет показалось, что он ее почти и не услышал. В следующий миг он уже рассказывал ей об ужасном поведении актеров, репетирующих его комедию. Исполнитель главной роли сделал то, актриса, играющая героиню, сделала это, актер на роль молодого человека сотворил еще какое-то безобразие. Элизабет впервые слушала без всякого сочувствия.

Роковой миг настал, когда слова у Джеймса Бойда иссякли, и он молча мрачно откинулся на спинку кресла. Элизабет, обиженная и насупленная, сидела напротив, баюкая на коленях Джозефа. В сумерках неспешно утекало время.

Как это случилось, Элизабет толком не поняла. Только что — мир и тишина, в следующую секунду — хаос. Джозеф летит в дальний угол, молотя когтями по воздуху и отчаянно ругаясь, а сама Элизабет стиснута мертвой хваткой так, что не вздохнуть.

Можно примерно представить себе ход мыслей Джеймса. Он в отчаянии, дела в театре идут из рук вон плохо, жизнь потеряла всякий вкус. И тут взгляд Джеймса цепляется за профиль Элизабет. Профиль, надо сказать, красивый, а главное — успокаивающий. Джеймса Бойда захлестывает мучительная нежность. Вот она сидит, его единственный друг в чужом равнодушном городе. Вы скажете, что нет никакой необходимости бросаться на единственного друга с риском задушить — и будете правы, но Джеймс Бойд был уже недоступен доводам здравого смысла. Долгие репетиции превратили его нервы в лохмотья. Можно считать, что он был невменяем и не отвечал за свои действия.

Это о Джеймсе. Элизабет, само собой, не могла посмотреть на дело так широко и непредвзято. Она знала только, что Джеймс поступил с ней коварно, злоупотребил ее доверием. В первый миг она от изумления даже забыла возмутиться. Она вообще не ощутила ничего, кроме чисто физической нехватки воздуха. Затем, раскрасневшись и разозлившись, как никогда в жизни, она принялась отбиваться и наконец вырвалась из его рук. Теперь, когда к прежней обиде прибавилось еще и это новое свинство, она люто возненавидела Джеймса. Ее злость подпитывала унизительная мысль о том, что она сама во всем виновата — приходила к нему домой, вот и напросилась.

Элизабет слепо рванулась к двери. Что-то поднималось изнутри, клубясь и застилая взор, мешая вымолвить хоть слово. Элизабет сознавала только, что хочет остаться одна, закрыться у себя в квартире. Джеймс что-то говорил, но слова не долетали до нее. Элизабет нашарила дверь. Почувствовала руку на своем локте и, не глядя, стряхнула. А потом она оказалась у себя дома, наконец-то в одиночестве. Теперь можно было на досуге созерцать руины маленького храма дружбы, который она так бережно возводила и в котором была так счастлива.

Ясно осознавался один основополагающий факт — что она Джеймса никогда не простит. А стало быть, лишившись разом двух друзей, которые только и были у нее в Нью-Йорке, она может без помех заняться единственным оставшимся ей делом: чувствовать себя одинокой и глубоко несчастной.

Сумерки сгущались. За окном булькнуло и зашипело, комнату озарила неровная вспышка — это зажгли на другой стороне улицы дуговой фонарь. Элизабет его свет был неприятен. Ей хотелось ничем не разбавленного мрака, но не было сил встать и опустить шторы. Она осталась сидеть на месте, погрузившись в горестные думы.

В квартире напротив отворилась дверь. Звякнул дверной звонок. Элизабет не ответила. Звонок прозвенел еще раз. Элизабет не шевельнулась. Дверь напротив снова закрылась.

Медленно тянулись дни. Элизабет потеряла счет времени. Каждый день приносил свои обязанности, но к вечеру они заканчивались. Жизнь стала серой и ужасно одинокой — куда более одинокой, чем раньше, когда Джеймс Бойд был всего лишь случайным звуком шагов за стенкой. Джеймса она теперь совсем не видела. В Нью-Йорке нетрудно уклониться от встречи, даже если живешь в соседней квартире.