***

Она спала. Она прилегла на часок. Так, да, наверное, именно так все и было. Даже не переодевшись.

В своем белом халате. Она спала глубоко и крепко. Это сразу видно. В этом не было сомненья. Даже у меня. Правда. Она не притворялась.

Я остановился там, где нужно. Замер. Так, что она была вся передо мной. Да. Вся на этой кушетке. Я ничего здесь не видел, кроме нее. Ни одной вещи. Ничего.

Она спала вся. Полностью. Я понял наконец-то, чего так хотел. Именно эти минуты. Когда я смотрю на нее. Вижу ее всю. Спокойно, не далеко и не близко. Может быть, она поняла это? Сразу. Она почувствовала меня. Да. Что у меня что-то не так. Что-то не так, как у всех. Я думаю — да. Она сразу все поняла. И теперь она лежала передо мною так, будто ей все равно. Она забыла обо мне и забыла о том, что забыла... Забыла о глазах и вообще о том, что на нее можно смотреть.

Отсюда ее равнодушие. Поэтому. И мир, разлитый в лице. Я не прав? Нет? Я не знаю... Только этот мир заливающий ее скулы, ее щеки из-под закрытых век...

Конечно... Да. Со мной ей было все просто. Читать меня? Даже не надо. Нет нужды. Как открытая книга? Даже нет. Я был как отрывной календарь на стене. Только отрывать один лист за другим. Каждый день сам все о себе расскажет. И мои странности... Все это было слишком видно. Да. Как на ладони. Меня можно было взять одной рукой. Легко.

Она была на своей территории. В своем стеклянном коконе. Без любопытства и без ревности.

Глядя на нее, я думал, что все женщины во сне — идут одним путем. Возвращаются домой. В свою страну, в свое царство.

Ее лицо было так призрачно... Так красиво, как бывают красивы лица людей, смотрящих вдаль... Так вдруг... Не боясь ни чужих глаз, ни горизонта, ни того, что смотрит из них.

Черты красоты будто стерлись. Разгладились. Их будто смыл покой. И это лицо вдруг утратило личность. Да. Правда. Она будто встала из своего лица... Оно показалось вдруг совсем-совсем незнакомым. Я отвел глаза и снова! Быстро раз — и посмотрел! И снова увидел его так. Как впервые. Я не узнал этого лица... Оно мне никого не напоминало! Ни одного человека! Совсем незнакомое... Я не думал, что еще раз переживу это чувство. Да. Как тогда, когда увидел ее впервые. Когда она мне показалась абсолютной незнакомкой. Это ведь очень странно. Нет? Стоит нам кого-то встретить впервые — как мы уже начинаем что-то делать с лицом незнакомца. Мы проживаем его в считанные секунды. Да. И потом оно становится знакомым...

Я стоял и никак не решался. Мое тяжелое дыхание. Мое? Да. Я втягивал ноздрями воздух этой комнаты. Ее комнаты. Густое радужное пространство... С ее вещами, с запахом каждого дня... Ее праздники, слова и косметика... Ее смех...

Я уже стоял рядом с ней, и тут оказался еще ближе. Еще. Очень близко!

От страха, что она вот сейчас проснется, — я встал на колени! Я бы не хотел ее разбудить. Не сейчас! Нет! Только не сейчас... Не здесь... Потом. Да. Не надо сейчас!.. Когда-нибудь... Когда она сама откроет глаза... Сама...

Всегда решает последний удар. Да. Предчувствие — это уже поздно.

От нее шли волны. В этом белом халате. Она была связана со смертью. От нее веяло этим. Из самого сердца льда... Да. Именно... Будто она покоилась в сердце горы. В хрустальном горном покое...

Я улавливал этот запах. Этот призыв.

Я ничего не хотел. Ничего. Ни единого движения. Я вдыхал ее запах. Повсюду. Везде. Меня уже ничто не волновало. Ни смех, ни слова.

В этом было что-то действительно от смерти. В том, как я стоял на коленях перед ней и вдыхал ее запах. В том, как мы были. В тишине, в той тишине, когда не слышно самой тишины. Я вдыхал ее повсюду. Она опустилась ко мне. В ней была серьезность.

Я слышал этот призыв из самого сердца тревоги... Ее запах... Мои глаза были широко открыты... Я дышал ею. Везде. Да. Повсюду. Около пупка, под мышками... Я спускался и поднимался снова по склонам этой хрустальной горы... Да. Может быть, я умер в тот момент. Умер...

***

Я вдруг видел мать. В моем убежище... В моем саду... Наверное, я видел кого-то, да... Люди так похожи в садах.

Мы с ней уходили в лес. Собирать травы. Для ее ведьминской кухни! Это были еще те походы!

Здесь, на берегу пруда, заросшего, гниющего пруда, я это вспомнил. Начиналось всегда с моих волос. Я оброс, как кокос, и терял волосы повсюду. Везде. Тонкие, белые-белые. Плохие волосы. «Не жилец, нет, этот — не жилец», — говорил дядя, разглядывая меня. Будто брал в лапу. Как цыпленка. Уж не знаю, но волосы падали со страшной силой.

Так вот, да, волосы... «Нельзя их оставлять в лесу, — учила мать. — Платок повяжи. Мой. Вот этот». Насчет волос у нее строго. Она готова была собирать их по кустам. Никакого следа. Ничего не оставлять за собой. Никакого присутствия. Сначала я ее помню с косами в лесу, а потом она уже носила платок.

Я не умел повязывать. Так и не научился. Это она мне завязывала. По-бабьи, у нас так говорили. А теперь — не знаю. Раньше — так.

Она пропускала концы под горло, да. Под подбородок. Ну, сначала как обычно, на лоб, а потом раз — и пропускаешь под горлом. Такой большой сине-серый платок. Уже в платке я какое-то время стоял, прислушивался. Звуки были непривычны, издалека. И еще. От платка пахло ею, волосами ее, головой. Теплый запах. Потом, наверное, он пах мною. Да. По возвращении. Она, наверное, чувствовала. У нее был тонкий нюх. Она, что называется, имела нос. Отсюда эти странные, сильные эмоции. Непредсказуемость. Гнев, слезы, крик, головная боль. Приступы боли, от которой она криком кричала. Серьезно. Я не шутил и не шучу. Наверное, надо было ей помочь. Да. Как- то облегчить... ну хоть как-то. Я не знаю. Мы ведь были дети, я и Ольга. Совсем одни с ней. Я думал, мать вот-вот умрет. Она вдруг начинала говорить странным голосом. Глухим, рокочущим, будто специально хотела внушить нам ужас. Напугать. И еще. У нее в такие моменты что-то начиналось с глазами. Они косили. Вдруг. Начинали западать. Белки становились как снег. Глаза становились тяжелыми, непослушными. А потом они вовсе закрывались.

Она бредила. Стон. Ее стон. Такой горловой, да! у меня мурашки по голове бегали! Такая головная боль, она после лежала три дня, приходя в себя. Это не слова. Нет. Так и было — она возвращалась в себя. Она так далеко уходила за время боли. А потом — обратно.

Приходил врач и давал больничный. Она смотрела в потолок. Врач пожимал плечами, как гость, которого не узнают. Да. Мать, сжав зубы, что-то говорила...

Все нормально, все пройдет, она сама все знает, да, все сама. Всегда сама. Врач собирал манатки, как на пожаре. Как в зоопарке, где открыли клетку льва! Он пятился к выходу! Мать могла его побить. Ударить! Он это чуял! У врачей тоже есть — нос! Они знают, когда надо смываться! Когда дело плохо!

Мать поднималась на локте. Она смотрела в окно, на нас. «Ушел?» — говорили ее глаза. Мы кивали, кивали, да-да, всё. Она со стоном падала, и мы мчались с Ольгой за водой.