Во мне и черепашье упрямство, и медвежья выдержка, и осторожность креветки, и живость дельфина. Мои зубы — драгоценные реликвии уссурийского тигра и сиреневого единорога с опушек ушедших лесов, и слюна, что их омывает, это прекрасная вода, дистиллят из реторты сестры моей женщины. Она увлажняет все вплоть до звезд, оплодотворяет бесплоднейшие холмы, дарует пальцам прозрачные, непроницаемые перепонки. Я в равной степени и пчела, что, жемчужина за жемчужиной, плавит златой или ярь-медянковый мед, и оса, сот грабитель, синица и ястреб. В равной степени и летучая рыба, каштан, петух-топотун с потоптанной курочкой и скачки газели в пыли. И к тому же соломинка в огромной куче сена, с которой урвет первый встречный, которую лохматит ветер. Неутомимый крокодил и тысячелетний навозник. Могу целовать, убивать, плакать и хоронить одним махом.

У меня на руках мое тело. Могу использовать его, как взбредет в голову, наполнить как флакон и закупорить на веки вечные, если вечность таки существует, если она не просто плавательный пузырь какого-то чудища морского. Могу вывести его из себя. Могу разорвать и зашить. Бросить под поезд или покрыть глиной. Могу забиться в нору и жить там в одиночестве, пока не превращусь, вроде личинки хруща. Могу умереть тут же, а могу отложить на потом, отодвинуть необратимое превращение.

Крыса мне друг. Ее движения — маета моей мысли, зигзаг ее — знак мой, голый хвост — несообразность моего состояния.

Могу порвать себе мочевой пузырь, закупорить печень, разодрать рыданиями и криком глотку. Ко мне не придет больше мать, я сам по себе и лишен всякой меры. Могу раскрасить себя синим и исчезнуть в вечернем воздушестве. Могу наудачу повеситься на первой попавшейся виселице и превратиться в мешок с дерьмом, который никогда не узнает даже моя любовь. Я сотворен из грязи и пузырей, вроде ямы с навозной жижей, где кишит мельчайшая живность. Ибо и совсем рядом с безбрежными, настежь распахнутыми небесами, лазурные, желтые и розовые чудеса коих мне не дано не признать, как и надеяться на радугу, я связан с навозной жижей, в которой кишит мельчайшая живность и коричневый цвет которой схож с цветом засохшей крови, есть цвет моей слюны, запакощенной табаком, желчью и кариесом. Я говорю в небе, куда воздет ствол моего тулова, и сплавляю сопли навозной жиже, от которой мне никогда не отделаться, не освободиться. Если бы мне пришлось уничтожить одного из себе подобных, что материально довольно просто и вполне мне по силам, я вовсе не захотел бы выставлять его лицо напоказ в небе, но как раз таки опустил бы его труп в терпкую полутьму навозной жижи, на попечение простейших и прочей живой мелюзги. Как имеются стройные приставные лестницы, чтобы забираться на деревья и собирать, покуда ими не завладели осы, золотые плоды, обустроены и другие, прочные, дабы добраться до ям, где гниют тысячи лишних фруктов, чье брожение порождает властные, сладкие запахи.

Из отражающих пустое, благоуханное небо луж вылезают наружу головастики. Из зеркала неба выходят простейшие. Из тинистых затонов ползут трехголовые саламандры. И даже птицы освобождаются на время от вара мира и липкой и нежной слизи. Все твари что ни день возникают из гнилостных серебристых луж и обретают в лучах дневного света тело. Их спины в гербах чешуи, их нежные животы, острые глаза приноравливаются к властвующим цветам, их стягивают, рассеивают, загрязняют.

Я никогда не обманываюсь. Спотыкаюсь, но не падаю. Мне, однако, приходится в особых обстоятельствах передвигаться на четвереньках, лицом так близко к земле, что его кровь, кровь, кожа, мышцы тянутся всем своим весом к центру огненного шара, черного от копоти и дыма, серого от пепла. И тогда я искажаюсь, теряю человеческое лицо и внешнее совершенство. И тогда, на четвереньках, несовершенный и грузный, становлюсь музыкантом, ибо, как хорошо известно, музыка передается только у самой земли, в траве, живимой навозной жижей и зреющей на солнце, среди стеблей льна, чья синева не чужда ни небесной лазури, ни тине. И тогда у меня гудит в ушах, и я барабаню по самым жестким своим костям, по черепу, грудине, коленям, локтям, ключицам, ощущая себя сразу и полым, и полным, как придется по инструменту.

Отчего свистит у меня в ушах? Откуда поднимаются, перед тем как лопнуть в воздухе, пузыри? Что я, корка с начинкой невыразимой плоти или невыразимая плоть в корсете корки? Где мой собачий хвост? Антенны майского жука? В раю глаза и уши мне прочищали колибри. Теперь я должен делать это сам и постепенно достиг в том немалой сноровки. В раю мне подтирали зад. Теперь я должен делать это сам, и сие испытание пошло мне на пользу, я обрел дивную независимость. В раю от всех предметов и тварей исходил тонкий запах. Здесь совсем не то, и мой нюх стал куда совершеннее. Между тем, что я выиграл, и тем, что в сем приключении проиграл, я и не пытался проводить черту. Я могу плевать, хрипеть, стонать, браниться, разнести на словах и на деле, следствия этого для меня и мне подобных ничтожны и смехотворны. Всем и каждому не мешает меня бояться из-за зубов, когтей, приступов гнева, моего крысиного хвоста, заразы в моих органах, и однако никто меня не боится, и жизнь моя не вовлекает в свой цикл никакой иной машинерии. Я грызу себе ногти и локти, не зная, ни где начинаю, ни где кончаю, словно птица в полете, змея в раже линьки, река на бегу. В раю я насиживал яйца, был плодовитым яичником, пестиком и тычинками, каждым цветком орешника, каждой веткой дерева и его долгим веком, тридцатью шестью тысячами аватар работящего скромного пола и фантазером муравья и воробья, всяческими настойками вульвы и крохотными пузырьками, плетущими кружево пены. Я обладал благосклонной кислотцей влагалища и сахаристостью спермы. Здесь же я в толпе один-одинешенек, дышу своим же дыханием, жертва своих же видений. Вот почему я так самонадеян и выдержан. Вот почему способен пережить самые ужасные катаклизмы. Мертвы единороги в самшитовых рощах, зато выжили вараны, питаясь чем попало, сладким и горьким, мышцей и костью, парной плотью и падалью. Я остаюсь единственным данником великого ледяного неба и скромного, замкнутого и компактного, как яйцо, шара и бросаю на ветер свои музыкальные вопросы, коим я — дребезжащий инструмент, без конца затыкая трещины своими собственными материями, своей интимной мастикой, канифолью, мистикой, своим тактом. Какого я стада овечка? Какого производитель скота? Поля какого картофель? Гнилой плод какой корзины? Малина какой шпалеры? Какого боб супа? Гармонично отрезанный от всего, от всех отстранившись, гармонично гневливый и замкнутый, сухой, бессердечный, трусливый и безмятежный, грызу себе ногти и локти, не зная, где начать и где кончить.

Нам следовало бы отказаться от рук, дабы обрести крылья, избавить от прикосновений и ласк лица, животы, ягодицы и бедра и впредь, испражнившись, не подтираться. Невозможно иметь сразу и руки и крылья. Нужно беспрестанно выбирать себе состояние, выбирать в своего рода согласии с сиюминутным настроением, с освещением. Проблема даже не в том, чтобы следить, дабы сей выбор не вызвал никаких сожалений, никакого неудовольствия. Как бы там ни было, ни одно состояние само по себе удовлетворить не может. Ангелом быть или обезьяной вытекает только из временного выбора, коего на долгий срок не придержишься. Именно обезьяной встречаю я все выпущенные в меня стрелы, и руки, стало быть, даны мне для того, чтобы извлекать их даже из спины и холить и лелеять свои раны. Я никогда не буду ангелом. Не переношу получать пропитание из чьих-то рук, из руки, что одним и тем же движением может ласкать меня и ударить. Не переношу докучливых комаров и разъедающий глаза дым, а векам не помочь от солнечных лучей. Я не способен ограничиться взглядом, мне нужно пощупать, сжать в объятиях, полностью уяснить плоть и фактуру моих предпочтений, осознать текучесть слез, вязкость слюны, сладость пепла, температуру моего молока. Предельная осмотрительность обязывает меня коснуться каждой вещи, прежде чем привлечь ее к себе, в себя вовлечь. Я настолько боюсь увязнуть в магме, что мне нужно беспрестанно касаться кончиками пальцев, удерживать на расстоянии вытянутой руки от сердца то, что я люблю всеми фибрами, то, частью чего являюсь, неотъемлемую часть чего составляю. Никогда не пущусь я во все тяжкие пресмыкаться среди терний, посевов или в подземных проходах, столь близко от всякой вещи, что всякая вещь налагала бы на меня свой отпечаток, меня пятнала, повергала в смятение, искажала в зависимости от моего прохождения. Я никогда не буду ни змием, ни ангелом.