Однажды меня вызывают na Bьro и снова требуют оплатить те же самые судебные издержки в размере 1500 злотых.

— Зарегистрируйте мое заявление, тогда я заплачу.

Машинистка печатает под диктовку мое заявление, а потом произносит только одно словечко — «Kolera».

— Вы должны разрешить мне, — говорю я, — написать короткое письмо моему брату в США, он сенатор и с удовольствием вышлет эквивалентную сумму в долларах прямо правительству Польши, в Варшаву. — Как мне показалось, новость о моем американском родственнике мгновенно распространилась среди администрации тюрьмы.

Однажды мне сообщают о том, что на мое имя пришла patschka (посылка). Я посчитал, что это какая-то ошибка (ну скажите на милость, кто мог отправить мне посылку?), отправился в помещение, где выдавали почту. Мне было сказано, что я должен заплатить таможенную пошлину в 500 злотых. Посылка пришла из США. Я страшно расстроился. Откуда мне взять такие деньги? По их словам, посылку отправили обратно отправителю. В то время в Польше на черном рынке за один американский доллар давали 1400 злотых. Через несколько дней мне сообщили о том, что пришла вторая посылка, и снова нужно оплатить пошлину. Опять повод для расстройства.

5 февраля, сразу после того, как мы съели свой вечерний суп, дверь камеры открывается и заходит тюремный надзиратель с бумагами о моем освобождении. И выпроваживает меня из камеры вместе со всеми пожитками. Очередной грязный трюк? Я не заставлял себя упрашивать, и поскольку этот надзиратель — один из самых человечных, интересуюсь, куда меня ведут и почему. «Do domu» (домой). «Сейчас же забери свои вещи из комнаты хранения, завтра рано утром ты должен переправиться через Одру».

Слишком уж прекрасно все, чтобы быть правдой — эта мысль постоянно вертится у меня в голове. В камере хранения уже приготовили мою одежду и вещи. Я быстро переодеваюсь. В старой мятой-перемятой форме я снова становлюсь похож на солдата, а не на заключенного, и дверь камеры снова захлопывается за мной — я надеюсь, это в последний раз.

На следующее утро надушенный юноша в перчатках и форме ведет меня в администрацию. У него на плече болтается автомат совершенно нового типа. Появляется и тот самый офицер, кто в свое время недоумевал по поводу нашего прибытия сюда. Очевидно, захотел лично сообщить мне радостную новость — коротко объяснил мне, что я свободен и могу идти домой.

— А к чему, — спросил я, — столько вооруженных охранников?

— Так положено!

И польский офицер, который всегда вел себя очень достойно, протягивает мне пачку сигарет. Я свободен.

У этого расфранченного солдатика, ответственного за мою перевозку, возникла проблема, он должен доставить заключенного из тюрьмы, но не в тюрьму. Следовательно, в его обязанности не входит следить за мной, и скоро у нас состоялся разговор по этому поводу. В его бумагах значилось, что меня нужно отправить в П[отулиц],' откуда через несколько дней меня отвезут к Одре. Дам ли я ему честное слово, что не сбегу?

— Да, я даю честное слово.

— Ты ничего не имеешь против того, если мы отправимся в П[отулиц] на день позже? Я хочу немного свернуть с маршрута и навестить своих друзей.

— Вполне меня устраивает.

— Отлично, а теперь давай-ка немного поклюем.

Разговор происходит в купе вагона поезда, которое молодой солдат занял силой для себя и для якобы опасного государственного преступника, которого сопровождал. Он ставит свой набитый портфель на столик. Из недр сумки появляются громадные бутерброды с колбасой, бутылочка шнапса. Мои вкусовые рецепторы переживают давным-давно забытые ощущения, а вот желудку, видимо, грозит возможное несварение. Обильную еду завершают шнапс и сигарета.

Мы сходим на какой-то незнакомой станции, идем в город. Минуем гостиницу, потом возвращаемся и заходим в нее. Оказывается, моего охранника тут хорошо знают. Его бумажник битком набит злотыми, а сумка едой. Бутылки так и мелькают у меня перед глазами. В Польше пьют прямо из бутылок, если только не требуется продемонстрировать хорошие манеры, в таких случаях алкоголь разливают по кофейным чашкам. Скоро поляки раскраснелись от выпитого. Пока я сижу в теплой кухне, наполняя карманы хлебом и колбасой, пожертвованной мне гостеприимной хозяйкой, между ними возникает перепалка, переходящая в ссору. Потом я подхватываю своего нетвердо стоящего на ногах охранника, беру его автомат и вытаскиваю на чистый морозный воздух.

В следующем городе он приходит в себя, мы ищем место для ночевки, и он решает потеснить своего друга (мэра города). Его жена готовит нам еду и мягкие постели в их собственной спальне. Автомат болтается на спинке кровати, о нем благополучно забывают до самого утра.

После хорошего завтрака этот цветущий вояка отправляется навестить своих друзей вместе со своим подопечным немцем. Этот день, да и последовавшая за ним ночь, ничем не отличаются от предыдущих. В целом, я доволен, что моему желудку удается переваривать непривычные яства. После непродолжительной поездки на поезде останавливаемся в старинном Н[ейкеле], где меня судили. В тихом пивном баре я при помощи ножа и стирашки меняю даты на сопроводительных транспортных бумагах.

В П[отулиц] прибываю со смешанным чувством. Ждет ли меня очередной карантинный срок? Если да, то я надеюсь, что меня отправят в ближайшие несколько дней.

Процесс регистрации вновь прибывших не изменился с тех пор, как я был здесь последний раз. Нужно заполнить заново персональную анкету. Сначала я протестую против моего причисления к гражданским преступникам, но служащая убеждает меня согласиться.

Ожидаемый транспорт по большей части предназначен для гражданских заключенных. Как солдат, я вряд ли смогу туда попасть. И чтобы помочь мне, она якобы «случайно» берет другую форму для заполнения, как я убедился впоследствии, это здорово мне помогло.

Мой бывший начальник, который узнал о моем прибытии от моих сотоварищей, значительно сократил срок моего пребывания в карантине, который обычно составлял 3 недели. Он явился за мной уже на третий день и забрал к себе в каптерку. Мне пришли 2 посылки из США. Мне удалось убедить поляка выдать мне посылки, с условием, что я разделю с ним содержимое. Несмотря на это, я был очень рад, особенно когда обнаружил в одной из них два шерстяных свитера. Их пришлось сдать в комнату хранения, и позже они бесследно исчезли оттуда.

Затем последовали 7 месяцев ожидания (а точнее, 7 месяцев тяжкого труда), снова истощившие меня до предела. Плохой сон — атаки клопов были невыносимы, скудная еда и непомерно большие рабочие нормы в сочетании с изматывающими душу опасениями, что начальник не включил меня в список готовящихся к возможному освобождению, — все это со временем подточило силы. На меня накатывали странные приступы слабости и головокружения, сопровождавшиеся сильным потоотделением, чего никогда не было со мной прежде. Кроме того, руки и ноги отекали.

Однажды, это уже было в мае 1948 года, в бараках проходил обычный осмотр. То есть нас среди ночи подняли и выстроили снаружи в одном нижнем белье. Вся процедура занимает около 4 часов, вполне достаточно для того, чтобы ищейки обыскали все подряд, без разбора. Тогда я и подхватил простуду, от которой никак не мог избавиться. Возможно, именно в ту ночь я и посадил сердце.