Говоря все это, Юрий беспокойно ходил из угла в угол, размахивая руками, пытаясь придать своим словам как можно больше убедительности.

— Даже если и станет она женой царя, кто поручится, что моя дочь будет счастлива? Ведь она католичка. Сможет ли она свободно исповедовать свою веру? Да и будет ли она полновластной царицей? Ведь иноземка, иноверка…

Мнишек замолчал, многозначительно задумавшись.

— Пан Юрий, скажите откровенно, — поинтересовался Григорий, — сможет ли Мария когда-нибудь стать моей женой? Не случится ли так, что пока я буду добывать престол, вы ей найдете другого мужа? Будете ли дожидаться моего успеха?

— Что ж, скажу откровенно, Димитрий: никого другого я не хочу видеть мужем моей дочери, так что ждать мы будем. Все, что будет в моих силах, я сделаю для того, чтобы ты взошел на Российский престол: очень скоро я представлю тебя королю. Но учти, — совсем другим тоном добавил Юрий, — при всем к тебе моем расположении, как бы я к тебе хорошо ни относился, счастье моей дочери превыше всего. Так что в случае твоего неуспеха моя дочь никогда не станет твоей женой.

Григорий, потупив голову, молчал, словно раздумывая, нужно ли дальше настаивать или стоит попросить руки дочери у более сговорчивого папаши, так что Мнишек испугался.

— Не беспокойся, я верен своему слову, — пытаясь приободрить Отрепьева, мягко сказал воевода. — Конечно, тебе кажется, что я слишком многого от тебя требую, но ведь речь идет о моей дочери, а она мне дороже всего. Подумай над моими словами и готовься ехать в Краков: как бы ты не принял мои слова, свои обещания я сдерживаю.

— Я люблю Марию, — не желая долго раздумывать, ответил Григорий. — Я сам хочу видеть ее царицей, сам хочу, чтобы она была счастлива. А будет счастлива она, буду счастлив и я. Потому, чего бы мне это ни стоило, но я стану Российским самодержцем. Уж будьте в этом уверены.

Глядя на то, как Григорий чуть ли не клялся в любви до гроба его дочери, Мнишек торжествовал: желание выдать дочь замуж за Отрепьева возникло у хитрого воеводы сразу же, как только тесть рассказал ему о новоявленном царевиче. Однако никто не мог поручиться, что именно Мария приглянется этому самому царевичу, и последние дни, прошедшие для Мнишека в тягостных ожиданиях, чуть не свели его с ума.

Зато теперь воевода был полностью вознагражден за свою расчетливость и терпение. Претенденту на российский престол не только приглянулась Мария: он был влюблен, влюблен без ума и, кажется, готов был пойти на что угодно, только бы заполучить Марию.

В общем-то, расчет Мнишека был верен: Отрепьев действительно чуть не потерял рассудок из-за Марии и готов был согласиться со всеми требованиями ее отца. Однако кое в чем сендомирский воевода все-таки просчитался: даже любовь не могла искоренить сидевшей у него в крови хитрости. Намереваясь согласиться со всеми предоставленными ему требованиями, Григорий вовсе не собирался их выполнять…

В то самое время, пока влюбленный Григорий строил планы на будущее, на его менее удачливого друга беды валились одна за другой: мало того, что сломанная рука не давала покоя, так еще и в самом замке черт знает что творилось.

Все началось с того, что уехал Гришка, и положение Ярослава стало довольно странным. Бывший еще совсем недавно конюхом, а потом пусть и высоким, но все-таки слугой, неожиданно для всех он оказался боярским сыном. Кое-кто относился к этому недоверчиво, но основная часть прислуги с этим согласилась — очень многие уже давно заметили, что Ярослав не так прост, как кажется.

Так что теперь, будучи бывшим слугой Адама и в то же время его гостем, Ярослав не чувствовал себя свободно ни с Адамом, ни с его многочисленной прислугой. В общем-то, сам Вишневецкий волновал Евсеева мало. Да оно и понятно — после того, как погорбатишься на кого-то, сложно к нему хорошо относиться.

Беспокоило Ярослав совсем другое: с тех пор, как он упал с этого проклятого коня, и Анну, и Барбару словно подменили. Ладно Анна — та ребенка ждала, оттого и бросалась на Ярослава то со слезами, то с поцелуями. Но вот что происходило с Барбарой, понять было сложно…

— Что-то ты редким гостем у меня стал, Ярослав? — недовольным тоном спросила Кучиньская, зайдя к нему в комнату, словно хозяйка.

Глядя на ее сурово сдвинутые брови, Ярослав подумал, что, должно быть, внешнее сходство Барбары и Елены Авдеевой не случайно. Елена, казавшаяся кроткой овечкой, самым неожиданным образом ему сподлила. Теперь вот Барбара, никогда не ревновавшая Ярослава и не расспрашивавшая ни о чем лишнем, который день пытается ему приказывать. Кто знает, может, у белокурых и голубоглазых в крови привычка скрывать свое истинное лицо?

— Ты что так кричишь, Барбара, я же не глухой, — раздраженно ответил Ярослав.

— А ты чего так злишься?

— А ты чего? Вбежала, как угорелая, без стука, кричит, не поймешь из-за чего. А вдруг бы у меня князь был?

— Значит, правду про тебя говорят, — успокоившись, проговорила Барбара. — Вот значит как.

— Какую такую правду? Что про меня говорят? Ничего не понимаю.

— Когда конюхом был, можно было как угодно и когда угодно приходить, а теперь значит со стуком? Не зря говорят про тебя, что загордился. Раз ты у нас такой важный боярин, что ж ты об этом раньше не говорил?

— А когда я это говорил? Об этом, между прочим, Димитрий Адаму рассказал, — спокойно возразил Ярослав. — Да и не о себе я вовсе беспокоюсь. Между прочим, окажись князь у меня, тебе бы влетело, что без стука врываешься да на гостей князевых голос повышаешь.

Барбара примолкла: Ярослав и в самом деле был прав.

— Ладно тебе, горячая моя, перестань обижаться, — как будто и не было между ними напряженного разговора, ласково сказал Евсеев, целуя Барбару, и Кучиньская мигом позабыла обо всех своих обидах.

Вот только Ярослав долго не смог забыть этого разговора. И вроде бы не со зла так налетела на него Барбара, только слова служанки больно задели Евсеева, разбередив старую рану. Ведь не соврал на этот раз Григорий, ни слова не соврал. Евсеев и вправду был боярским сыном, притом ни какого попало боярина! В том, что фамилию Евсеевых до сих пор помнят в Угличе, Ярослав мог поклясться чем угодно, хотя в Угличе не осталось ни одного их родственника, ни одного однофамильца.

Вновь вспомнился Углич, отец, братья, Елена и шебутной Димка. Казалось бы, столько лет прошло, а все не забывалась обида, не проходила злость, не исчезало желание вновь о себе напомнить, да так, чтобы волосы на голове кое у кого дыбом поднялись!

«Ох, — доберусь я до вас, Салтыки проклятые, вот тогда вы у меня попляшете!» — мрачно подумал Ярослав и, схватив попавшуюся под руки кружку, с силой запустил ее в стену.

Кружка, ударившись о стену, с грохотом рассыпалась на мелкие кусочки, и Ярославу от этого почему-то сразу стало легче.

— Что случилось, Ярослав? — за спиной Евсеева неожиданно послышался женский голос, и он пожалел, что рядом не было другой кружки.