Я почтительно поклонился и сказал, что спектакль был прекрасен и чрезвычайно понравился мне во всех отношениях.

— Чушь! — взревел Дягилев. — На самом деле я разорен! Ни больше ни меньше. От этой катастрофы мне уже не оправиться. Отныне вся наша антреприза проклята. Мне не следовало даже пытаться воскресить великолепие былых времен. Увиденное вами сегодня есть не что иное, как начало конца «Русского балета». Запомните мои слова. Через три месяца я предстану перед вами сломленным человеком, а моя труппа рассеется, разлетится по всем концам земли. Над нами властвует Рок. Мы зависим от его милосердия, но для нас у него милосердия нет. Никакого!

Я несколько оторопел. Стравинский и мадам Серт смотрели на меня так, точно я намеренно спровоцировал этот взрыв эмоций.

Стравинский с огромной нежностью прикоснулся к руке Дягилева:

— Вы просто утомлены, друг мой. И делаете из мухи слона. К завтрему все будет исправлено, никто и не вспомнит об этих мелких неловкостях. Немного шампанского, вечер в обществе ваших друзей и пылких поклонников — и вы быстро поймете, что еще не все потеряно. Напротив, вы одержали сегодня колоссальную победу.

Мадам Серт тоже принялась утешать Дягилева, бормоча ему на ухо слова, разобрать которые мне не удалось, а затем все трое медленно направились к входу в «Савой», мгновенно забыв, кто мы и что мы, — забыв даже о нашем присутствии здесь.

— Ну и ну, — хмыкнул мой дядя. — Он сегодня в редкостной форме. Ведь Серж скорее мальчик, чем мужчина. Полагаю, такова цена его величия, но временами это просто пугает. Мои отношения с ним теперь уж не те, что прежде. Нет, совсем не те.

Большего он мне не открыл, ни тогда, ни после. Мой дядя, смею сказать, унес с собой в могилу такое множество тайн, какое никому из нас и не снилось.

Берлин, 5 декабря 1943

Есть люди, в которых нацисты распознаются мгновенно. К числу их относится и мой нынешний визитер. Его можно было б назвать красивым, если бы не нижняя часть лица, которая выглядит как старое поле битвы с угрями. На миг он кажется мне смутно знакомым. Но это вряд ли. Ведет он себя с туповатой резкостью.

— Вы — Сергей Набоков? — спрашивает он, показывая мне свой служебный значок.

— Да.

— В таком случае обязан уведомить вас, что у меня имеются к вам вопросы.

— Как вам будет угодно.

Я предлагаю ему стул, стоящий посреди моей холодной, полутемной комнаты. И по какой-то причине решаю, что стоит также предложить ему выпить.

— Где вы это берете? — спрашивает он, когда я наливаю стопочку бренди.

— О, — говорю я, ухитрившись забыть, что раздобыть бренди можно только на черном рынке, — бутылка осталась у меня с давних времен. Держу ее для особых случаев.

— Я — не особый случай, — сообщает он, — но выпить не откажусь.

— Мне кажется, что в наше время особые случаи являются к нам без предупреждения.

— Что это значит?

— Ничего, — отвечаю я. При всей его тупости он почувствовал, что я посмеиваюсь над ним. Я понимаю, что веду себя опрометчиво, что мне нужно написать еще много страниц, но устоять перед искушением не могу. Он — олицетворение всех моих мучителей, которым я недостаточно сильно противился в юности. — Так какова же цель вашего прихода?

— Меня послали задать вам несколько вопросов.

Он отпивает бренди. Затем неторопливо извлекает из кармана пальто некий сложенный документ и аккуратно разворачивает его. Затем, нахмурясь и искоса поглядывая на меня, читает то, что в нем сказано.

— Вы русский?

— Да, это вполне очевидно.

— Ничего очевидного не существует, — заявляет он.

— Вы совершенно правы. Да, я русский эмигрант. У меня нансеновский паспорт — хотите взглянуть?

— Не нужно. Вы приехали в Берлин восемнадцатого мая сорок второго года. Из Праги. А до нее жили в Восточной марке. И сидели в Лиенце в тюрьме. По какой, позвольте узнать, причине?

— У вас в руках документ, в котором все сказано, — говорю я. — Зачем же спрашивать?

— Я хочу услышать ваши объяснения.

— Я был арестован по статье сто двадцать девятой «б» австрийского уголовного кодекса.

— И что это за статья?

— Примерно та же, что статья сто семьдесят пятая уголовного кодекса Рейха. Преступные половые отношения с лицом одного с вами пола.

— Что вы говорили в свое оправдание?

— Так ли уж это важно? Меня признали виновным. Я отсидел мои пять месяцев и вышел на свободу.

— Причина приезда в Берлин?

— Поиски работы. Контору, в которой я недолгое время служил в Праге, закрыли. И мой двоюродный брат посоветовал мне поехать сюда, поскольку многие министерства нуждаются в квалифицированных переводчиках.

— И вы устроились в Министерство народного просвещения и пропаганды?

— Совершенно верно.

— Часто ли Министерство берет на работу русских, которые не являются гражданами Рейха?

— В Министерстве работает довольно много русских.

— Чем они занимаются?

— Как правило, переводом документов. Мы — бесценный ресурс. И необходимы Рейху для успеха восточной кампании.

Он мрачнеет.

— Разве нет умеющих делать это немцев?

— Мы прожили в Берлине двадцать пять лет, однако никто не потрудился выучить с нашей помощью русский язык. Поэтому, да, Рейх нуждается в нас. Можно даже сказать, что Рейх зависит от нас.

— Рейх зависит только от силы немецкого народа, — находит, по-видимому, нужным объявить он. — Достаточно и ее.

— Вы ставите под сомнение разумность кадровой политики Министерства?

Он оставляет эту дерзость без внимания. Некоторое время мы молча сидим в полумраке. Затем он замечает бумаги на моем столе — я писал перед его приходом — и с подозрением осведомляется:

— Это работа из Министерства?

— Да, — отвечаю я и протягиваю ему один лист. — Поднимите его к свету. Видите? Водяной знак Министерства.

Сообщать ему, что в последние несколько месяцев я каждый день утаскивал из Министерства по одному драгоценному чистому листу, — точно так же, как мои коллеги растаскивают по домам туалетную бумагу, — пожалуй, не стоит.

— Но это написано не по-немецки и не по-русски.

— По-английски, — говорю я. — Я также перевожу на английский. Вообще владею не одним языком. Как вам, наверное, известно, в настоящее время Рейх сражается на нескольких фронтах.

— И побеждает на каждом, хайль Гитлер! Стало быть, вы и сейчас работаете в Министерстве?

— Конечно, — вру я. — Нас попросили работать на дому, чтобы не сосредотачивать наш жизненно важный вклад в военные усилия Рейха в здании Министерства, которое могут, упаси Боже, разбомбить. До сих пор ему улыбалась удача.