В первую очередь Смолин не к мешку нагнулся — он присел накорточки (зацепив все же легонько баллонами о нечто выступающее), направил внизлуч фонаря. В затылке черепа явственно виднелось идеально круглое отверстие —входное отверстие пули. Ну конечно, в затылок бил, гад — столь жепредусмотрительно и обстоятельно, как все, что он делал… Второй череп оказалсяскрыт под кучей — но и с ним, несомненно, обстоит в точности так же, оба ничегоне успели понять, мир померк, вот и все…

Трудно сказать, что Смолин сейчас испытывал: странные инепонятные были мысли, прыгали, совершенно хаотически. «Вы уж извините,мужики, — мысленно произнес он, чувствуя непонятную усталость. — Вам,в принципе, все равно, а у нас, что ??оделать, ремесло такое…»

В нем ожил антикварий — и он, осторожно протянув руки,поднял со дна тяжеленную деревянную кобуру с маузером внутри — изрядноразбухшую от многолетнего пребывания под водой, но отлично можно было разобратьглубоко выжженную надпись: «ДАЕШЬ МИРОВУЮ РЕВОЛЮЦИЮ!». И выше — пятиконечнаязвезда в ореоле лучей…

Эту вещь он просто не мог здесь оставить — маузерКутеванова, доподлинный. Не Дзержинский, конечно, не Буденный и не Ворошилов —но для Шантарска личность крайне историческая… «Хрен я его кому продам, —подумал Смолин с каким-то непонятным ожесточением. — На жизнь мне и такхватает. Приведу в божеский вид и себе оставлю — быть может, как напоминание осложности жизни и тех чудесинах, что судьба с людьми выписывает…»

Осторожно переступив через кости, зорко следя, чтобы незацепиться баллонами за всевозможные железные хреновины, торчавшие там и сям,он сделал два шага, коснулся мешка. Дерюга моментально расползлась под егопальцами, словно мокрая туалетная бумага, Смолин разодрал ее окончательно — иперед ним оказался старинный саквояж, сразу видно, туго набитый, спозеленевшими медными оковками.

Присел на корточки, коснулся кожаного бока — ощущение оказалосьне из приятных, нечто невероятно склизкое, холодное, липкое… К горлу даже комокподступил, но Смолин справился с отвращением, прикоснулся уже обеими пятернями.И убедился, что ослизлая кожа готова лопнуть к чертовой матери.

Повернувшись к Коту Ученому, красноречивым жестом обрисовалему ситуацию. Тот кивнул, вернулся к проему и подал Шварцу условленный сигнал —предвидя именно такую коллизию, они прихватили и соответствующую тару.

Шварц просто-напросто запулил большой пластиковый мешоквниз, свернутый в комок — он спланировал, разворачиваясь, Смолин подхватил,развернул. Сильно дернул, оторвав истлевшую горловину с куском проволоки, так иоставшуюся болтаться на стенке. Аккуратненько накрыл саквояж мешком, поддернулснизу. Попробовал приподнять — тяжеленько, вот именно, тридцать фунтов, илидвенадцать с лишним килограммов…

Как частенько уже случалось в подобных ситуациях, он нечувствовал ни особой радости, ни воодушевления, скорее уж тоскливую тихуюусталость. Еще и оттого, что тут были эти двое. Оказавшиеся не в том месте, нев то время и не с тем приятелем за спиной…

«Бог ты мой, — подумал Смолин не без некоторогосадизма, — как же его должно было корежить все эти годы, суку чухонскую!Годами болтаться по-над берегом, пялиться на темную непрозрачную воду,прекрасно зная, что там, на дне — и не иметь никакой возможности до клададобраться. Хочется думать, что корежило его долго и качественно, паскуду такую…

Нет уж, товарищ Комбриг, — подумал Смолин с холоднойяростью. — Всерьез достать тебя уже невозможно по чисто техническимпричинам — но все же я тебя достану, насколько удастся, устрою тебе посмертныйстриптиз, то бишь явление подлинной твоей физиономии. Так и будет, слово даю…»

Шварц опустил сверху веревку, а когда ею завязали горловинумешка, без натуги вытянул клад наружу. Смолинские ласты лежали на том же месте,где он их оставил.

Подъем ни малейших трудностей не представлял — даже дляСмолина с его невеликим опытом подводных странствий. Мешок оставили на дне,Шварц поднимался, разматывая моток веревки. А оказавшись в лодке, груз вытянулибез особого труда. Перевалили через борт, плюхнули на дно моторки. Все обстоялобуднично и просто. Кладоискательство все же порой — довольно скучное занятие…

Они сидели в лодке, по-прежнему стоявшей на якоре, имолчали. Меж их расставленных ног лежал пластиковый мешок и все еще истекавшаяводой пистолетная кобура с лозунгом, который товарищ Кутеванов выжегсобственноручно и свято в него верил. Некоторое напряжение явственно чувствовалосьв воздухе.

— Ну ладно, — сказал Смолин, чтобы оборватьнаконец неловкое молчание. — Ножик дайте…

Шварц подал свой, швейцарский армейский, толщиной чуть ли нес ладонь: любил он такие цацки, спасу нет… Тщательно закатав краясинтетического мешка, Смолин, бормоча «Понапихали черт-те чего…», какое-товремя разбирался с парой дюжин причиндалов, пытаясь понять, где же тут,собственно, лезвие. Догадался наконец, открыл и, не особенно примериваясь,полоснул по пухлой боковине саквояжа.

Кожа рассеклась как бумага, Смолин повел разрез донизу, навсю боковину. В образовавшемся отверстии виднелись темные небольшие мешочки. Оннаугад вытащил один (плюнув на неприятное ощущение), ткнул лезвием. Мешочек —видимо, замшевый — разошелся так же легко, и лезвие с хрустом уткнулось вмонеты, тускловато-желтые, тяжелой звенящей струйкой пролившиеся на краснуюсинтетику.

— Точно, — сказал Смолин. — Гладышевскаязаначка. Разбогатели малость, а?

Путем самых несложных арифметических подсчетов нетрудно быловычислить, что на долю каждого из сидящих сейчас в лодке приходится килограмматри золотишка, в монетах, ювелирке и песочке. Учитывая нынешние рыночные цены,не самое скверное приобретение, особенно если вспомнить, что накладные расходыбыли минимальными, несоизмеримыми с ценой клада. И все равно, на лицах верныхсподвижников Смолин что-то не узрел здоровой алчной радости. Нет, конечно, иникакого уныния не было — с какой стати?! — однако некая грустинка вовзорах все же присутствовала.

— Нужно бояться желаний, потому что онисбываются? — усмехнулся Смолин.

— Вот именно, — меланхолично ответил Кот Ученый.

Смолин их понимал — потому что чувствовал то же самое. Не вденьгах счастье, и не в старорежимном золотишке — они слишком давно занималисьсвоим веселым ремеслом, и денег через руки протекло немерено, и редкостей.Просто… Просто-напросто очень долго под боком существовала тайна, головоломнаязагадка — а теперь ее больше не было. Золото имелось в немалом количестве, азагадки больше не было… Грустновато чуточку. Тем более что Смолин (в отличие отостальных, ведать о том не ведавших) испытал нешуточное душевное опустошение,привезя в Шантарск коробку с яйцами Фаберже (покоившимися сейчас всупернадежном тайнике)… «Все-таки мы безнадежно испорчены советскимвоспитанием, — подумал он. — Нам уже поздно превращаться взаконченных акул капитализма. Нормальный западный человек (или отечественныйсопляк) сейчас слюной бы исходил, прикидывая рыночные цены, а нам вот, изволитевидеть, грустно от того, что загадки, тайны, легенды больше нету. А впрочем,дело не в озорстве — Шварцу тоже грустновато, хоть он как раз из новогопоколения… стоп-стоп, неудачный пример, Шварц, хочет он того или нет, тожеполучил добротное советское воспитание от бабушек-дедушек и папы-мамы, таковауж была окружающая среда…»