Тель-Авивом, вот я сижу – пьяная от соленого воздуха, сижу, глупо улыбаюсь, вдыхаю море, рассматриваю Анну – я хочу быть такой, как она. Маленькое черное платье, смелый вырез, загорелые груди усмехаются, мол, видали нас? Узкие серебряные туфельки на ногах, в них обязательно спрятаны крылышки, иначе как эта женщина умудряется успевать абсолютно все – и карьера, и учеба, и дом – муж, двое детей, а еще – выглядеть так, что даже женщины оборачиваются.

– А ведь еще – Юваль, – спохватываюсь я, продолжая ее разглядывать.

Мягкая линия плеч, плавные движения, минимум косметики на лице.

– А чего зря себя раскрашивать? – недоумевает она. – Я и так красивая.

На самом деле Анна не красивая. Она роскошная. Не из-за платья, не из-за выреза, и туфельки тут тоже ни при чем. Вера в себя – вот в чем секрет. Без нее не будет ни феи, ни волшебной палочки, ни тыквы-кареты. Вера в себя плюс фейерверк идей – есть такая взрывная смесь по имени Анна.

Поехать в Тель-Авив – это тоже была ее идея. Однажды вечером мы засиделись за выписками допоздна, а когда закончили и стали собираться домой, Анна посмотрела на меня, на мои грустные плечи и опущенные уголки рта, покачала головой и сказала, что невозможно только работать, надо еще и отдыхать уметь. Так и сказала – уметь отдыхать.

Я ответила, что из всех отдыхов знаю только сон.

– Если ты мужа любишь, то должна научиться отдыхать, – сказала Анна и добавила, что завтра короткий день и мы можем быстренько сгонять в Тель-Авив, посидеть на набережной. – Я позову Ору, а ты Ирку свою позови, выпьем немного, поболтаем, будет славно.

Я кивнула, а сама задумалась над ее словами про мужа.

Интересно, что именно она хотела сказать?

«Ладно, завтра в ресторане спрошу», – решила я и пошла домой – укладывать Даньку и отпрашиваться у домашних на завтрашний вечер.

Нет, конечно, я и раньше с подружками в кафе бегала. И ни у кого не отпрашивалась, между прочим. Но когда это было? В прошлой жизни, на знакомой территории – было, было и прошло. А теперь, выходит, жизнь продолжается, так что ли?

– Ой, девочки. Надо же, как хорошо жить на свете, – говорит Анна и закидывает ногу за ногу.

Ну что я могу сказать.

Ноги ее – это, конечно, песня.

– Точно, – откликается мудрая Ора, затягиваясь, – а еще – интересно.

– Интересно, – соглашается Ирка, уписывая картошку за обе щеки, – а еще – вкусно.

– Ну, – усмехается Анна, поворачиваясь ко мне, – а ты что скажешь?

Я пожимаю плечами, как всегда, немного робея перед ней.

– Не знаю. Мне самое главное – знать, что наступит завтра. Не умею сказать об этом одним словом.

– Одним словом – Надежда, – отвечает Анна, и глаза ее от грусти становятся еще темнее. А может, это в них вечер заглянул.

Мы молчим. Каждой из нас есть, о чем помолчать.

– Ну хорошо, – Анна встряхивает кудрями и прогоняет грусть, – хватит философии. Давайте о нашем, о девичьем.

Она поворачивается к Ирке:

– Как у тебя дела? Справляешься? Помощь не нужна?

– Спасибо, – улыбается та, – вроде справляюсь. Мама рассталась со своим хахалем, сейчас мы с ней снова вместе живем, слава богу, иначе было бы трудно, конечно. Машенька у меня умница, большая уже, три годика. Ждет братика, говорит, что тоже помогать будет.

Мы с Орой умиляемся, улыбаемся, гомоним, только что ни курлычем. И только Анна не дает заговорить себе зубы.

– Ты же понимаешь меня, правда? Я вовсе не про это.

Она затягивается. Вечерний воздух сворачивается в колечки. Тонкий запах табака смешивается с запахом роз.

– Что у тебя с Ильей? – продолжает Анна. – И что с Дуду? О ком твое сердце бьется?

Я с удивлением смотрю на нее. Надо же. Никогда такого не слышала. О ком бьется сердце. Интересно, а у меня – о ком? Наверное, все-таки о Даньке.

Я прислушиваюсь к себе, но стараюсь не пропустить Иркин ответ.

Ирка молчит. Улыбается и молчит. Хитрюга наша.

Ора усмехается:

– Анна, оставь девочку, и так ей непросто. Может, Ирина не хочет все это обсуждать с нами.

– Очень даже хочу, – Ирка встрепенулась, наложила себе еще картошки. – Наоборот, я очень рада, что могу поговорить. А то в последнее время мне кажется, что меня все вокруг осуждают. Я даже не поверила сначала, что вы меня действительно хотите в вашу кампанию позвать. Спасибо, правда.

– Да за что же тебя осуждать? – недоуменно нахмурилась Анна. – К тому же, разве можно беременных обижать? Нехорошо это. Ты мне скажи, если что, я разберусь.

Я повожу плечами, будто от холода. Это мне стало неуютно, когда я представила, как Анна может «разобраться».

– Ну, как за что? – усмехается Ирка. – Я же или разлучница, или мать-одиночка. А ни тех ни других у нас не любят.

– Не знаю, где это «у вас», – живо откликается Ора. – К тому же, все зависит от того, с какой точки зрения на эту счастливую историю посмотреть.

– Да что же в ней счастливого? – удивляется Ирка, а я добавляю:

– И разве их может быть несколько – точек зрения?

Ора и Анна переглядываются, качают головами, смотрят на нас, как на неразумных детей.

– Пожалуй, – говорит Анна бодрым тоном. – Нам с вами надо устраивать вот такие походы регулярно. Хотя бы раз в месяц. Есть о чем говорить и над чем работать.

Они с Орой смеются.

Теперь наша с Иркой очередь недоуменно переглядываться.

– Да над чем работать-то? – спрашивает она.

– Над вашим пониманием счастья, – отвечает Ора и поясняет, глядя на наши растерянные физиономии: – Как вы думаете, Мария, когда поняла, что беременна Иисусом, была ли она счастлива?

– Ты веришь в Иисуса? – мы с Иркой ошарашено смотрим на Ору.

– Какая разница, во что я верю, – отмахивается та. – Моя вера тут ни при чем.

Она смотрит на Ирку проникновенно и добавляет:

– У тебя сын будет. Это и есть – счастье. А Иосиф сам тебя найдет. Вот увидишь.

Город затихает, прислушиваясь к нашему разговору. Море подходит ближе, ему тоже интересно. Анна смотрит на огонек сигареты, думает о Ювале. Ирка забывает про картошку, обнимает себя за живот, молчит. Я пью вино, у меня начинает кружиться голова, я стараюсь ее остановить, чтобы не расплескать все то, что сегодня услышала.

Голова останавливается. Начинает кружиться ночное небо.

Глава девятнадцатая

Когда Людмила сообщила Илье, что беременна, ему показалось, что мир вокруг него загудел и закачался, будто палатка бедуина, продуваемая ветром