– Ты здесь чистишь картошку, – улыбается Илья, подходит ближе, совсем близко, обнимает ее за плечи, утыкается лицом в ее затылок.

Такой привычный запах. И тепло. Все-таки, привычка – великая вещь. То есть сначала, когда все вдруг, и все по новой, и крышу сносит – это очень хорошо. Зато привычка – это дом. Это уют. Это… Интересно, а бывает так, чтобы две привычки? И что же теперь делать-то?

Людмила отстраняется, поворачивается к нему лицом.

– Вот именно, – произносит она с раздражением. – Что мне теперь делать? Ты посмотри на мои руки. Очень скоро я разучусь играть.

– Ну-у, – тянет Илья, принюхивается к запаху из кастрюли, смешно морщит нос, надеется превратить все в шутку, – зато научишься готовить. Вон как аппетитно пахнет.

Людмила, кажется, и не слышит его. Она продолжает говорить о своем, выпаливает слова-выстрелы, выплескивает раздражение – и на себя, и на него, и на этот город.

Почему-то именно город раздражает больше всего. Он чужой, чужой, он совсем не похож на ее любимый Ленинград. А может, это она здесь чужая. Ничто не умиляет, ничто не радует, квартира съемная, рынок шумный, розы пыльные, улица грязная, а люди… Эти люди будто смеются над ней, хуже того, они ее не замечают.

Нет, она пробовала, она пыталась. Надевала шелковое платье в талию, пестрое, вырез такой, что грудь торчком, босоножки, те, любимые, с золотыми ремешками, вешала не плечо любимую сумочку, задорого купленную, выплывала из подъезда.

Обходила собачьи кучки, шла на остановку, ветер пыльный взметал волосы, забрасывал в лицо, скрипел песком на зубах. А потом тряслась в душном автобусе, потела, выходила не на той остановке, путалась в улицах, опаздывала на встречу.

«Встреча, – думает Людмила и хмыкает про себя, – уроки музыки».

Сто развешанных объявлений на столбах и две недели беспрерывных звонков «любителей музыки». Каждый звонок заканчивался одинаково.

– А массаж вы тоже делаете? – спрашивал густой бас на другом конце провода, и Людмила бросала трубку, бормоча зло:

– Еще один маньяк.

Единственный нормальный звонок был от русскоязычной женщины, она действительно искала учителя музыки для сына.

Но когда Людмила отыскала нужный адрес, поднялась на шестой этаж без лифта и вошла в душную квартиру, тесно заставленную мебелью, она поняла, что и это пустой номер.

Мальчик был не простой, с синдромом Дауна. И нет, Людмиле не было стыдно, что больше она в тот дом не приходила. Да и кому вообще нужны ее уроки.

Фортепиано. Они и слова-то такого не слышали.

Она вспыхивает. Ей досадно. Ее все раздражает. Неужели – возраст? И месячные странные, то приходят, то нет. Уже месяца три, как ерунда с месячными. Климакс что ли? Вроде рано. Или нет?

Людмила встряхивает головой, убирает светлую прядь со лба, снова закусывает губу.

– Я ведь все еще молодая женщина. Мне сорок три. Мне хочется наряжаться, выходить куда-нибудь. Рестораны, театры – где это все? Что это за страна, где вместо светской жизни – военные хроники?

Она глядит на Илью с возрастающим раздражением.

– Ну вот как тебе объяснить, чтоб ты понял? Мне хочется просто пойти с подружками в нормальное кафе. А у меня – ни подружек, ни кафе.

Людмила опускает глаза, смотрит на свои руки.

– И потом – моя кожа. Ты посмотри, во что превратились мои руки. А мое лицо! Эта ужасная погода, эти хамсины, бр-р-р. Между прочим, ты обещал, что мы будем жить у моря.

Илюша отстраняется, вздыхает:

– Хамсин, между прочим, – это «поцелуй пустыни». И хамсины бывают везде, у моря тоже.

Он замолкает, разглядывает ее, продолжает, будто нехотя:

– А кожа у тебя прекрасная. Лучше не бывает.

– Ну да, ну да, – бормочет Людмила. – Я знаю, как ты умеешь уговаривать. Но мне здесь не нравится, Илья. И не понравится никогда.

Она снова смотрит в окно и неожиданно для самой себя добавляет:

– Я хочу домой.

Домой. Уезжая, она так и не продала их квартиру. Отговорилась тем, что вариант был неподходящий, что мало давали, что боялась продешевить. Три темных комнаты, огромная кухня, подоконник с геранью, четвертый этаж, двор-колодец, голуби. Как все это знакомо, как все это далеко.

Илья пожимает плечами.

– Ты уже почти два месяца в стране. Может, тебе начать искать работу? – спрашивает он, не подумав, и тут же жалеет о своих словах.

– Работу. Понятно, – голос ее леденеет, как Нева поздней осенью. – Интересное решение проблемы. И куда же ты посоветуешь мне идти работать? В больницу твою? Полы мыть? Или ты забыл, как я пыталась найти учеников, чтобы давать уроки?

– Ну почему полы? И уроки тут ни при чем, – досадливо морщится Илья. – У тебя, между прочим, есть второе образование. Ты же бухгалтер, помнишь? Не глупи, ну. На иврите ты худо-бедно говоришь. Давай узнавать. Хочешь, найдем для тебя бухгалтерские курсы? С чего-то надо начинать.

– Я хочу домой, – повторяет Людмила. Отворачивается, наполняет кастрюлю водой, ставит ее на огонь. Думает – солить или нет.

– Вроде, я уже солила? – бормочет она, пожимает плечами, убавляет огонь, закрывает кастрюлю крышкой. Вытирает руки полотенцем, разглядывает свои пальцы.

– Я хочу домой, а еще – маникюр, – Людмила поворачивает голову, ищет Илью глазами.

Тот уже отошел, уже не смотрит на нее. Его мысли убежали так далеко, что самому страшно, потому что мыслям не прикажешь, а за выражением лица все еще надо следить. Откуда взялось это «все еще»? Он чертыхается про себя, включает телевизор, усаживается на диван. Скоро ужин. Девочки вернутся с тенниса, они сядут вчетвером за круглый стол. Ах, нет. О чем это он? Круглый стол остался в Ленинграде.

Людмила отходит от плиты, садится на стул, обхватывает голову руками. Ей так плохо, что тошнит. Но это, конечно, климакс.

Глава четырнадцатая

По утрам, после дежурства, особенно хочется есть. Этот голод не сравним ни с чем, он даже чуть-чуть звериный. Но времени нет, времени хватает только на кофе, обжигаешься, пьешь, чтобы успеть до утренней летучки, голод крутит носом, принюхивается к аромату, древнему, как дым от костра, поднимает плечи, сует руки в карманы, прячется ненадолго. Прячется, чтобы потом, во время утреннего обхода, выскочить из-за угла, и начать бурчать в пустом животе, как старый дед – о том, что его никто не любит не жалеет.

Зато если ты после дежурства, то днем можешь выбежать минут на пятнадцать в больничный кафетерий, занять любимый столик на улице, под бугенвилией, и позволить себе булочку с присыпкой, мягкую, как твой характер – в той, другой, жизни.

В этот