– Никому не мешает, – повторила Ирка и вытерла губы, стряхнула крошки с юбки, оставила термос и потянулась. – Но я недавно узнала, что если вдруг нееврейский человек умирает, то его на нормальном кладбище не похоронят, понимаешь?

– Нет, – призналась я, – не понимаю. Ты что же – умирать собралась?

– Ну вот еще, – фыркнула Ирка, – я-то умирать не собираюсь. Но вдруг у Бога на меня другие планы?

Я поглядела на нее внимательно. Ни особого беспокойства на лице, ни подавленности. Обычная Ирка – такая же худенькая, только живот торчит, уже очень даже торчит, между прочим. Еще глаза вроде стали больше, или это свет в них особый. Говорят, у беременных из глаз дитя смотрит. Может, так оно и есть, кто знает, разве что Бог.

– Ну и что это за штука такая – гиюр? – спрашиваю я.

– Странная штука, – признается Ирка. Замолкает. Опускает голову, водит пальцем по камню.

– А что странного-то, расскажи, – тереблю я ее.

– Я совсем не так себе все это представляла, – наконец отвечает она, – не так… Не так буднично. Приходит раввин, рассказывает истории из Танаха, мы слушаем, запоминаем. И рассказывает-то он совершенно без выражения. Монотонно.

– Конечно, – киваю я, – он небось это все наизусть уже знает.

– А вот и нет, – мотает Ирка головой. – Я тоже так думала сначала. А потом оказалось….

– Да что оказалось-то, не тяни, – и я поглядываю на часы, скоро пора возвращаться в отделение, передавать его дежурному и домой, домой, впереди полтора выходных, и это прекрасно.

Может быть, мы всем семейством поедем в лес за грибами, говорят, в лесах под Иерусалимом грибов видимо-невидимо, и все они крепенькие, рыжие, глазастые. Найти, догнать, схватить, почистить, пожарить в сметане, ах.

– Оказалось, что он вообще ничего не знает, – продолжает Ирка. – С утра до вечера сам заново все учит. Надо всем размышляет. И самое главное, – Ирка от досады закусывает губу, – он и сам знает о том, что ничего не знает.

Она вздыхает, смотрит на меня виновато:

– Не умею я объяснить, хочу, а не умею, по-дурацки получается.

– А ты попробуй еще раз, ведь как только получится объяснить мне, так и сама лучше поймешь, и мозги на место встанут. Как у нас в медицине, точно.

– Хорошо, – пожимает она плечами, – попробую. Но сначала вот тебе вопрос. Как по-твоему – что такое Библия?

– Ну и вопросики у тебя. Библия. Книга всех времен и народов.

– Ой, только давай без общих слов, – морщится Ирка, – ты отвечай, как будто на экзамене – четко и коротко.

– Хорошо, – усмехаюсь я, – если четко и коротко, то вот: Библия – это свод правил. Как правильно жить.

Ирка смотрит на меня, но не видит. Думает о своем. Выныривает, вздыхает, продолжает.

– Неправильный ответ. О том, как правильно жить, рассказано в десяти заповедях. Помнишь – не убий, не укради, не прелюбодействуй. И так далее, но эти три самые главные, пожалуй.

– Помню, – киваю я, – так ведь с этих заповедей все и началось.

– Десять заповедей, – продолжает Ирка, не слушая меня, – описаны в Ветхом Завете дважды, наверное, чтобы люди их лучше запомнили. Так вот. Все остальное, то есть все, что не заповеди, – это только истории, их много-много, этих историй, и все они рассказывают о том, как люди жили до заповедей и после.

– Хорошо, – соглашаюсь я, – и что же тебе в этих историях не так?

– Все не так, – отзывается Ирка и смотрит на меня с удивлением, будто только что поняла что-то важное, – все не так. Все эти истории именно про то, как люди нарушали Божьи Заповеди, как Бог их за это наказывал и что из этого всего получилось.

– Ну и что же из этого получилось? – улыбаюсь я. – Богослов ты наш доморощенный.

– А ничего хорошего. Брат, как и прежде, убивает брата, – отзывается Ирка задумчиво, – войны все. Революции. Арабы и евреи. Да и без войн хватает ужасов. Помнишь Авика?

Я помню Авика – шестнадцатилетнего мальчишку, его привезли в больницу слишком поздно, с пулей в шее, он умер на наших глазах, не приходя в сознание, потом оказалось, что стрелял в него брат, какая-то глупая ссора, родители приехали и не знали, над кем рыдать, а потому не рыдали, а кричали и кричали, так кричали, что и тридцать лет пройдет, а я буду слышать их крик.

Ирка продолжает, но уже через силу, ей не хочется о плохом, ей хочется к Илюше, и чтоб обнимал и гладил живот, потому что всем нам хочется одного и того же, а Библия может и подождать, тем более что все правила мы уже знаем.

– Именно поэтому все эти раввины с утра до вечера читают Тору, и Невиим, и Ктувим, они пытаются понять, о чем там написано. А что тут понимать – есть десять заповедей – о том, как можно, а все остальное – рассказы о том, как нельзя. Мало того, что нельзя. Но вроде как и можно, потому что Бог каждый раз прощает. А это неправильно. Понимаешь?

Она смотрит на меня, машет рукой:

– И ты не понимаешь, и они не понимают. Не понимают, что Библия на самом деле рассказывает не о том, как нужно, а о том, как нельзя жить. Мало того, они даже не слушают меня, – Ирка замолкает, а потом добавляет: – Впрочем, разве можно меня слушать? Я ведь и сама нарушила Божью Заповедь, так?

Я молчу, у меня нет ответа. Да и у кого он есть?

Глава тринадцатая

– Илюша! Илья!

Людмила стоит посреди тесной кухни, закусив губу, смотрит на свои руки.

– Ты не слышишь меня, что ли?

– Что, Люся?

У Ильи растерянное выражение лица, и не только сегодня, а уже несколько дней, но Людмиле некогда с этим разбираться. Разобраться бы со своим лицом, а еще с руками, ну вы поглядите, это же ни на что не похоже.

– Люся, – окликает он ее, – ты меня звала?

И опять она не откликается.

Вроде и слышит его, а поди ж ты, не реагирует, уставилась в замызганное окно, смотрит на улицу, вон идет смуглый мальчишка в военной форме, воротник небрежно расстегнут, на плече болтается автомат, а вон толстый Шломо-сосед, выносит пакет с мусором, а это женщина в парике, катит коляску, покачивая бедрами, в ее юбку вцепились трое – мал мала меньше, цыганята, как есть цыганята.

– Что я здесь делаю? – спрашивает себя Людмила и даже произносит эти